Страницы моей жизни - Франсуаза Саган

Или Элюар:

…В мерцающем небе текут тихие реки,Отражая лица влюбленных,Рассвет, словно звонкая раковина,Объявляет рождение дня.Ночь любви подходит к концу —Поцелуи сомкнутых и приоткрытых губ…[6]

Конечно, не только поэты слагают стихи, однако редкие прозаики, соблазненные самой трудной, самой взыскательной, самой точной и самой откровенной стилистической формой французского языка, знают, что в один прекрасный день им придется возмещать расходы издателю. Одному лишь Преверу удалось тридцать с лишним лет назад облегчить и обогатить – в буквальном смысле – жизнь поэта.

Тем не менее строки из его сборника «Слова» однажды причинили мне неприятности. Чтение вслух одного из стихотворений Превера в утонченном парижском монастыре послужило причиной моего изгнания из него. Признаться, читать эти стихи в обители Господа было не очень прилично:

О, Отец наш небесный,Оставайся в своих чертогах,Мы ж на земле пребудем,Прекрасной порою земле…[7]

Земля всегда прекрасна, хотя ее обитатели плохо обращаются с ней и, кажется, обрекают на гибель. Земля… каких-нибудь сто лет назад о ней говорили со страхом, боялись коварной и властной водной стихии, холодных зимних ночей, раскатов грома, немыслимых расстояний, летнего ненастья и суховеев, непредсказуемых болезней, чумы, холеры… – кто знает, чего еще! – боялись всего, что отталкивало людей по причине их слабости. Теперь со всем этим покончено, Земля почти укрощена, ее воздух отравлен, природная среда с ее естественными средствами защиты навсегда разрушена, в десятке тысяч точек планеты дремлет смерть, подрывница и отравительница. И поэтому мне так жаль наших потомков – тех веточек, что вырастут из нас, деревьев, – ведь они ничего не узнают о щедрости и очаровании Земли. Жаль мне и Парижа, чудесного города, пропитавшегося вдруг воздухом, вызывающим у нас кашель, щиплющим глаза, воздухом, вынуждающим бежать из этого города тех, кто его когда-то любил. Кстати, об успехах книготорговли также принято говорить в прошедшем времени. Но пока еще ни один роман о любви не уступил своего места, своего первенства роману о СПИДе.

Я только что перечитала последние страницы о Земле, Париже, отравлении среды и т. д. и в очередной раз убедилась, что сюжеты общего характера мне не удаются. Я присоединяю свой слабенький голос к мощному гимну возмущенных защитников природы, людей молодых и последовательных, но мой голос – не знаю, почему – никогда не звучал особенно внушительно, во всяком случае в общем хоре. И тем не менее я подписала манифест «421» – простите, я хотела сказать «121» – и ОАС устроила на меня покушение, я подписала документ в защиту женщин, сделавших аборт, и увидела свою фамилию под устрашающе крупным заголовком в «Нувель обсерватер»: «Женщины, ваш живот принадлежит вам!» Что касается этой проблемы, то клянусь, я никогда не поставила бы свою подпись, если бы знала, в какую формулу облекут мою общественную активность; к тому же моя мать десять дней не разговаривала со мной, оскорбленная не моим отказом родить ей энного внука, а тем, что я позволила писать о моей утробе в печатном издании, какого бы толка оно ни было.

В конце концов я сделала, что могла, что считала правильным. И на этот раз сумела четко выступить на телевидении, поскольку гнев почти всегда делал мою речь безупречной. Уверена ли я сейчас в том, что тогда отстаивала? Я вдруг стала сомневаться во всем, что говорю сама и что говорят другие. Работая над настоящим эссе (жанр, к которому я, кажется, никогда раньше не обращалась), я все время спрашиваю себя, существует ли серьезная причина для его написания. Зачем я делаю это? Не для того ли, чтобы убедить самое себя в значимости своих произведений и в том, что меня понимают читатели, или же я ступаю на зыбкую почву, каковой, судя по всему, является моя проза, исключительно ради удовольствия писать: писать между встречами – когда я думаю об этой книге, – разговорами – когда я думаю об этой книге, – диалогами – когда я думаю об этой книге… И испытываю столь же эгоистичные чувства облегчения и счастья, когда пишу для вас, дорогие читатели, дорогие сограждане, дорогие мои сторонники… Литературное творчество – это долгий и беспокойный синкоп. Однажды я очнусь в холодном поту рядом с теми, кого люблю, не в ладу сама с собой, но раскрепощенная, успокоенная, будто после кровопускания, освобождающего меня от тяжелой примеси в крови. Никакие прелести досуга не смогли бы ничего поделать с этим бесценным даром, с возможностью в любую минуту излить душу, с этой постоянно волнующей жаждой, дарующей свободу; в этом и состоит наслаждение писать. Мне кажется, я могла бы завидовать, даже ненавидеть человека, которому удалось «то» и «это», а мне – нет. Вот почему я так долго извинялась перед читателем, никогда не забывая о том, насколько незаслужен мой успех (и, как знамя, несла свою скромность на вытянутой руке). Как бы то ни было, но всегда наступает момент, когда, медленно покидая берега подлинной жизни, я устремляюсь на бескрайние – для меня – просторы литературы.

«Сигнал к капитуляции»

Вернемся же к нашим баранам. Во всяком случае, к тому из них, что стоит следующим по порядку вышедших книг и называется «Сигнал к капитуляции». «Барабанный бой, объявляющий о начале капитуляции в осажденном городе», – сказано в «Ларуссе» и, мгновенно, в моем мозгу, – потеря свободы, капитуляция души и сердца перед новым чувством, более сильным, чем воля. В этом романе, имевшем большой успех, особенно после выхода на экраны быстро снятого хорошего фильма Алена Кавалье, героиня по имени Люсиль поддается желанию, своему собственному желанию и уступает любви – если это не слишком сумбурно сказано, – а затем предпочитает этой любви роскошь, свободу и легкость определенной жизни. Но критики стали строже, хотя не так придирчивы, как прежде были «Дядюшка Кантер», «Дядюшка Камп», «Дядюшка Руссо», «Дядюшка Анрио», и они спрашивали: «„Сигнал к капитуляции“ – это история печальной любви или, напротив, нечто вроде кредо писательницы Саган?»

«Даже когда она цитирует некоторые фразы Фолкнера, будто прячась за ними, не звучат ли они как признание?» Я тут понял, что только беспечности мы обязаны лучшим, что в нас есть… Нет в жизни большей радости, чем знать, что свободно дышишь и живешь в тот краткий срок, что отпущен нам на земле… «Сигнал к капитуляции»– это не просто рассказ о молодой, слегка вероломной женщине, которая, следуя своей природной склонности, покидает любимого человека, чтобы нравиться всем, отказывается от жизни вдвоем ради жизни в обществе. Ее выбор продиктован трезвым, циничным отношением к самой себе, человеку, осознающему и принимающему свое одиночество, то самое одиночество, от которого страдают в зрелом возрасте, но сознательно выбирают в тридцать лет. Эта книга – не только роман, это свидетельство, и возникает вопрос, не отражает ли оно точку зрения самого автора. Нам следует вспомнить нежную любовь Люсиль, ранимость Поля в романе «Любите ли вы Брамса?», чтобы и на сей раз почувствовать определенное доверие и симпатию к героине «Сигнала к капитуляции». Фильм также удался, ведь Катрин Денев и Мишель Пикколи великолепно подошли на главные роли. Я работала над сценарием в Сен-Тропе в июне и, как обычно, сняла однокомнатный номер в отеле «Ла Понш», который делила с Жаком Шазо. Мы спали на двух больших кроватях, и было условлено, что каждый может приводить на свою кровать очередное увлечение, но занимать номер можно было только до ужина. После десяти вечера мы становились двумя примерными постояльцами и, как самые целомудренные брат и сестра, отправлялись в свой номер спать. Разумеется, случалось, что мы возвращались в отель ночью, в одно и то же время, и, слушая рассказы Шазо о проведенном им вечере, я корчилась от смеха, притулившись к краешку ванны. Мне до безумия не хотелось раздеваться и напяливать на себя ночную рубашку из бумазеи, купленную на всякий случай в одной из немногочисленных галантерейных лавок Сен-Тропе. Послеобеденное время, напротив, распределялось по желанию. Я говорила Шазо: «Если ты не вернешься до пяти часов, то я до этого времени буду работать с Аленом». Но по воле богов и велению инстинкта нередко в разгар работы к нам являлся Шазо в сопровождении своей последней пассии. Он смотрел, как мы поспешно сгребаем наши бумаги и карандаши и отправляемся работать на террасу, открытую всем ветрам, – при этом я ворчу, а Шазо теряет терпение, я подбираю издевательские фразы в его адрес, а он готовит на них ответы. В конце концов мы с Аленом (он – оторопев, но проявив понимание, я – извиняясь и выражая признательность за его доброту) уходим.

И действительно, когда перечитываешь «Сигнал к капитуляции», то обнаруживаешь в романе некий вызов, апологию одиночества, преходящего мгновения, чувственности, которая могла показаться вызывающей. Интересно, могла ли я поступить, как Люсиль? Нет, я в этом не уверена. Я бы попросила денег у Шарля, но потом осталась бы с ним. (Я не люблю такого рода долги.) И главное, бросила бы Антуана значительно раньше, поскольку не могла бы рассказать ему, что делала целый день, не попав впросак. Потому что суть любви – в стремлении соучаствовать во всем, что происходит с близким тебе человеком, в желании посвятить ему свою жизнь и, если надо, изменить ее. Меня захлестнула бы волна смутных, сдавливающих горло переживаний, но той силы, той веры в себя, которые отличают Люсиль, во мне бы не нашлось, хотя сомнения моей героини мне иногда понятны. Когда я писала эту книгу, мне было тридцать лет; но, кроме этого, – ничего общего с женщиной того же, бальзаковского, возраста. Итак, роман «Сигнал к капитуляции» показался мне более многоплановым, зрелым, более глубоким и увлекательным, чем предыдущие книги.