Голубка в клетке - Кальман Миксат

Ибо завсегдатаи меняются. Есть в будапештских ресторанах этакие гости-кочевники. Ведь здесь каждый тянется к гербам. Богачи ходят в «Английскую королеву», потому что еще совсем недавно ее посещала высшая знать. Ужинать в «Английской королеве» — «шикарно».

Но аристократы играют с богачами в прятки; они исчезают оттуда, где их обнаруживают, и снова появляются там, где их не ждут. Богачи опять находят их, и так продолжается без конца, пока наконец аристократия не получила возможность скрыться от обывательских глаз на украшенной мраморным каминами лестнице «Национального казино» *. Стеклянные двери закрываются за ними — и игре приходит конец.

За богачами тянутся состоятельные; они попадают в «Английскую королеву» уже тогда, когда богачи покидают свои столы, убедившись, что аристократы перебрались по другому адресу. Состоятельных преследуют больные чинопочитанием бедняки, которые постоянно опаздывают, так как состоятельные всегда находятся в различных стадиях погони за богачами. И это переселение идет бесконечно и непрерывно.

В этом обезьянничании, в этом безумном цеплянии и дикой гонке бывает немало павших. Нет-нет да и грянет пистолетный выстрел или щелкнет замок тюремной камеры. Таковы наши драмы.

Красавицы влюбляются, целуются. Есть и у нас весна, лето и зима, почкование и листопад, — но все это в какой-то принудительной форме. Амур натягивает тетиву своего лука, но без шаловливости и озорства, и стрела летит-летит по прямой, не выписывая в воздухе прихотливых узоров. Люди занимаются любовью, но по возможности без лишней канители. А между тем именно эта «канитель» и есть тот мед, в который макает писатель свое перо.

Общественной жизни здесь нет. Для провинциальной жизни город слишком велик, а для столичной, большого европейского размаха, слишком мал.

Ты похожа на бакфиш [Девушка-подросток (нем.)], наша милая юная столица. Ты не оформилась еще, не сложилась. Ты уже не настолько наивна, чтобы быть просто милой, и еще недостаточно развита, чтобы стать притягательной. То ты надеваешь длинное платье, то — коротенькую будничную юбчонку.

Вот почему писатели ни во что тебя не ставят, наш Будапешт. Есть у тебя единственное место, «Реми-киоск», где мог бы по всем правилам завязаться роман под сенью карликовых акаций и журчание фонтана, выбрасывающего букетики ландышей. На небольшой — всего в один хольд * — территории этого уголка взгляд отдыхает, созерцая княгинь, графинь и заурядных жен лавочников. Хольд земли, вырванный и перенесенный к нам из рая. Искатели приключений, рыцари удачи, государственные мужи живописными группками восседают здесь в соломенных креслах.

Суетятся официанты, звякают кофейные ложечки, мелкая галька весело хрустит под ногами гуляющих. Звонкий смех, шуршание шелка...

Я был бы глупцом, если бы не начал свой рассказ именно отсюда.

Два молодых человека сидят рядом. Они погружены в интимную беседу.

— Значит, берешься?

— Натурально.

— Завтра я тебя представлю.

— В котором часу?

— В двенадцать встретимся в парламенте. Ты будешь там?

— Голосование?

— Думаю, что да.

— Ну, а невеста твоя красива?

— Ничего.

— И богата?

— Примерно тысяч на сто.

— Черт побери!

— И, что главное, круглая сирота. Деньги получаю сразу.

— Здорово! Как ты ее заполучил?

— С помощью ее опекуна. Он-то и был моим провидением. Случайно это провидение оказалось моим адвокатом. Во время выборов он поручился за меня восемью тысячами форинтов *, а теперь стал бояться за них. С тех пор он не столько печется о своей подопечной, сколько о самом себе. Вот он и решил вручить мне Эстер.

— И кто этот честный стряпчий?

— Старый Даниель Сабо, наш коллега-депутат.

— А-а! Старая лисица! Ну, а невеста любит тебя?

— Любит? Откуда мне знать? — недоуменно восклицает первый. — Думаю, что любит, так же, по крайней мере, как любят меня мои избиратели, иначе зачем бы они меня избирали.

Молодые люди расплатились и ушли. За соседним столиком под стеклянным навесом сидел пожилой господин в обществе молодых дам, которые с любопытством спросили его:

— Кто это такие?

— Темноволосый — Иштван Алторьяи, обрученный с Эстер Виллнер, а блондин — тот, что покрасивей, — Петер Корлати.

— Депутаты?

— Депутат и службогонцы, — благодушно сказал старый господин.

Но поскольку слова «службогонцы» он не пояснил (внимание его дам внезапно отвлекли кружева и драгоценности проходившей мимо графини с дочерьми), то придется сделать это мне, почтенные читатели.

Службогонец! Почему бы каждому не попытаться сочинить хотя бы по одному хорошему венгерскому слову, как сделал это наш пожилой господин? Право на словотворчество имеют все, кто потягивает свой «капуцинер» *. Ведь в это время ум всегда острее. И не такое уж непривычное слово получилось. Даже весьма благозвучное. Если в нашем языке есть, например, слово «столоначальник» (начальник канцелярии), то почему не может быть слова «службогонец» (карьерист)? Ибо никакой столоначальник так не поднаторел в своих застольных функциях, как нынешний выскочка — в искусстве продвижения по службе.

Службогонец гонится за веем и всегда. Он обязательно чего-нибудь хочет, даже когда спит (у него ведь и во сне один глаз приоткрыт), и непременно чего-нибудь хочет, когда бодрствует (ведь один глаз у него и тогда прищурен). Он хочет, когда говорит, что хочет, и хочет, когда говорит, что не хочет.

Службогонец родится для того, чтобы самому хотеть чего-то и чтобы от него тоже чего-то хотели. Он родится, чтобы желать. Филлоксера выводится только на виноградниках, гусеницы — на древесных листьях, но службогонцы разводятся повсюду. Филлоксера и гусеницы — более скромные существа, ибо знают, чего хотеть — кому — винограда, а кому — просто древесной листвы. Службогонец никогда не знает, что понадобится ему завтра.

Филлоксера и гусеница рождаются лишь после того, как появится лист.

Но в нашем случае порядок меняется: сначала появляется службогонец, а затем только — «листья». И если уж погрузиться в тонкие рассуждения о смысле существования, то предложи филлоксере съесть древесные листья, а гусенице — виноград они ни за что на свете не согласятся. Службогонец не столь упрям, ему все равно, что съесть, он хочет всего, и единственно, чего он не хочет, — это бороться со своими хотениями.'

Хотя службогонцы разводятся повсюду, однако есть и у них свое излюбленное местечко: парламент. Они выходят и» куколки, когда становятся депутатами.

Депутат и службогонец! Какое многообещающее состояние! Поначалу, вероятно, он был службогонцем, потому что не был депутатом, сейчас же он службогонец, потому что уже депутат. Службогонство подобно кольцу: нет у него ни начала, ни конца

О, счастливые гусеницы, рожденные для поедания древесных листьев, вы сразу же находите желаемое, как только начинаете осознавать себя... А бедных елужбогонцев вечно дразнят, обманчиво маня, все новые и новые трепещущие листья желаний...

Но — стоп! Пора остановиться. Вернее, идти дальше! Объясняя, кто такие «службогонцы», я чуть не забыл, что читатель, собственно говоря, ждет продолжения рассказа.

Итак, одно, во всяком случае, ясно из длинных моих речей, а именно, что Алторьяи женится и Корлати согласился быть у него на свадьбе шафером.

А так как в нашу эпоху писатель все должен мотивировать, то Алторьяи женится потому, что в его сети случайно попалась крупная рыба, а Корлати согласился стать шафером, ибо в прошлом году сшил себе прекрасную вишневую венгерку, которая очень подойдет для такого торжества. Вообще же они закадычные друзья. Это проявляется не в пышных словах и не в конкретных поступках (в противоположность предыдущему нелепому рассказу), ибо слова улетают, а поступки забываются. Дружба их находит выражение в scripta manent [Написанному верить (лат.)], ибо имена их стоят рядом на множестве векселей — одно чуть повыше другого и наоборот.

Покинув сад-ресторан, они расстались у статуи Криштофа Великого * (единственная фигура в истории, которую все наши партии всех оттенков единодушно признают действительно великой) .

— Итак, до завтра! До свидания!

Петер сел на извозчика и помчался в городской парк. Алторьяи повернулся и заспешил в клуб. Но в клубе сегодня было скучно. Не явился ни один из министров. Случается иногда и такое. Настроение в подобных случаях сразу падает и словно бы полутьма окутывает просторные залы. Солнце не светит, лица не сияют.