Собаке — собачья смерть - Антон Дубинин

— Почему? — поразился он, едва ли даже не обиделся. — Уж не думаешь ли ты, что тут… В моем родном Мон-Марселе…

— В твоем родном Мон-Марселе пять лет назад кюре убили.

— Так его не потому! И вообще… То рыцарь сделал, он в тюрьме сейчас!

— А братьев Петра и Доминика под Миланом тоже рыцарь убил? А Петра, что в Арагоне проповедовал? А что брат Ферьер из Нарбонна едва ноги унес — опять тутошний Арнаут был виноват?

— Это совсем другое! — возмущенный юноша даже остановился в двух шагах от дома, так что Аймер с фонарем на него налетел. — Я сам здешний! Я к своим пришел! И мы — просто проповедники! В скольких деревнях уже бывали — только тут, где меня каждая собака знает, ты решил озаботиться не на шутку? Аймер, не будь ты моим супериором, я бы сказал, что это немыслимая глупость!

— Но поскольку я есть твой супериор, ты мне обязан послушанием, — Аймер невозмутимо втолкнул соция в низкую дверь. — Глупость, не глупость — я так решил. И кстати же о собаках, которые тебя знают: наличие хотя бы этой псины мне подсказывает, что ее хозяин, осужденный еретик, где-то неподалеку. И переполох его сестрицы говорит о том же. Не спорь, — Аймер властно поднял руку, заодно вешая над столом фонарь. — Места тут неспокойные, мы оба знаем. Мой… разум говорит, что и надежней, и приличней нам с тобою будет не разделяться, пока мы здесь. По крайней мере не бродить по ночам в одиночку — это и в Тулузе, и в Памьере идея опасная, а в Сабартесе — дурнее вдвойне.

Разум… Антуан отлично знал, чьим голосом говорил с Аймером его так называемый разум. У него самого в ушах тоже будто бы звучали слова Гальярда: «И помните: проповедник смерти не боится, но сам искать ее не должен. Берегите себя и друг друга, юноши. Лучше оказаться слишком осторожным, чем после на телеге везти в Тулузу тело своего соция. Я возил, поверьте мне, я знаю».

Антуан вздохнул и стал разливать вино с водой. Правота Аймера была очевидна, хотя и не доставляла удовольствия.

Даже и остывший, пирог оставался сказочно прекрасным. Аймер сладко потянулся, едва не опрокинув плохонький стол.

— Благодарим Тебя, Господи, за все дары Твои… — молитву прервал широкий зевок. — Ну что, читаем комплеторий — и спать?

«Дисциплина?» — взглядом спросил Антуан. Аймер подумал, шевеля бровями. С одной стороны, вторник, можно бы… С другой…

— Dispensatio, — решительно объявил он. — Мы все еще в дороге. Вместо дисциплины у нас проповедь. И высыпаться надо… хотя бы иногда.

— Жду не дождусь, когда тебя выберут приором, — подмигнул Антуан, вроде даже становясь из сабартесского прежним, тулузским. — Вот тогда начнется в Жакобене сладкая жизнь! Диспенсации от всего… Общие пьянки каждый день и частные — по желанию…

— Вот поэтому я никогда не стану приором, — вздохнул Аймер. — Просто не выберут. У нас народ святой и аскетичный.

— Если доживу, считай, мой голос за тебя.

— Лучше не надо, — как-то всерьез испугался Аймер. — Слышишь? Не вздумай! Не хочу людьми управлять. Мне б собой как-нибудь управить…

— Так кто хочет — тех и не выбирают, — философски заметил Антуан, ища закладку на текст комплетория. — Помнишь историю про приора, которого едва избрали, как он из монастыря сбежал, и Святая Дева сама ему вернуться приказала? Мол, как не стыдно от работы бегать, придется мне за твоими братьями смотреть, раз ты струсил…

— Уговорил, — Аймер, уже и вставая на молитву, не мог перестать улыбаться. — Твоя элоквенция сломала напрочь мою резистенцию. С завтрашнего дня бросаем есть и пить и бичуемся по три раза за все грехи Мон-Марселя и Тулузы, чтобы ты проникся мыслью, какой я скверный буду приор.

3. «Не сын ли то плотника?»

Карабкаясь поутру по узкой колоколенной лестнице, Антуан все пытался разобраться в своем сне. Вернее, в том, был ли то в самом деле сон — или и вправду он, нарушив запрет старшего, выходил ночью из дому в одиночестве и бродил по спящему Мон-Марселю, заглядывая в окна, вплоть до прежнего — родного — дома… В безнадежном поиске той, которую сам видел плотно запеленатой в саван, и больше нет ей места среди людей, только сумасшедший, такой, как ты, братец, пустится ночью бродить по столь дурному поводу… Взявшись за колокольную веревку, Антуан вдруг вспомнил от ее шершавого прикосновения, как задевала ноги ночная трава — и понял, что не ходил, а низко летал по Мон-Марселю, значит, все в порядке, значит, точно сон.

Ухватился обеими руками, и-и-рраз, присел, давя всем телом, и-и-и-два, и еще, и еще… В прозрачной синеве зазвенела медь, отдаваясь через руки до самого сердца — Дон! Дон! Славить Бога! Подни-майтесь!

Антуан не знал многих перезвонов, подобно жакобенскому звонарю; он отбивал самый простой ритм, и Мон-Марсельский колокол — кто сказал, что колокола просят и плачут? — властно взывал, приказывая, возвещая по власти Церкви, что пришло время; голос его, делясь с Антуаном властью через ладони, вымывал из головы тревоги ночи, опустошая для настоящего.

Внизу веселый и выспавшийся Аймер бегал взад-вперед, подготавливая дом для Дела Господня. Двери храма были в кои-то веки распахнуты, косая полоса солнца касалась колен Распятого над алтарем. В пронизанном золотой (поднятой Аймером) пылью свете то и дело вспыхивала огнем голова молодого священника; вот он выскочил из ризницы с диаконской столой в руках — и тут же засветился ярким нимбом вокруг тонзуры.

— Есть! И альба для тебя есть, а на кадильной цепи кольцо оторвано, надо срочно приладить что-нибудь! А теперь быстренько пройдись тряпкой по лавкам, паутину я смахнул, и еще покровы вытрясти надо, позорище, сколько ж тут не прибирались…

Протирающим последнюю лавку Антуана и застали первые прихожане, что отнюдь не добавило ему респектабельности в глазах бывших односельчан. Тем более что отец Аймер, клирик куда более убедительный, в это же время важно расставлял свечи в алтаре.

Народу собралась масса. В основном пока толпились на площади, галдя и то и дело засовывая головы в дверной проем, чтобы с парой мелких вестей — «Свечки зажег, вовнутрь делся! А вот и второй, кажись, всего двое, солдат никаких не видно, может, в ризнице прячутся?» — высунуться обратно к товарищам. «Лучшие люди» Мон-Марселя вчера поспешно предупредили своих, что и как происходит, но большая часть деревни повскакала сегодня от звука колокола, как на пожар, не имея представления, чего ждать и кого бояться. Поэтому за церковными дверями и происходило волнение, шепот, ропот, дележка скудными новостишками; толпа собралась вокруг Пейре и разряженной к мессе в нарядное полосатое платье его супруги-Пастушки, охотно делившейся странными истинами. Антуан краем уха и от алтаря слышал собственное имя, перепархивающее из уст в уста с ахами и смешками — и сердце его неприятно поднималось к горлу.

Самые уверенные и храбрые — байль с супругой и выводком, новый ризничий — начали заходить, занимать места во храме. С неожиданной радостью Антуан увидел и Брюниссанду, вплывавшую в церковь, как боевой корабль, в окружении меньших суденышек — сыновей и невесток. Едва первый лед тронулся, народ осмелел и хлынул в церковь весь разом, по сабартесскому обычаю тут же получился шумный затор; какая-то старушка ругалась в дверях, что ей придавили ногу, мужичонка Мансип тонким голосом кричал, чтоб крещеные Бога ради помогли втащить дедушку. Антуан бросился на помощь; от белого хабита люди тут же расступились, еще не разглядев его носителя, и дедушка сам собой оказался в храме, зажатый на особом стульчике между сыном и зятем — плешивый патриарх Мансипова семейства, бывший неимоверно старым и неходячим еще во времена Антуанова детства. Есть же что-то, что никогда не меняется, и это одновременно пугает и обнадеживает. Среди ропота и неуверенных окликов юноша прошел обратно в алтарь, повинуясь звуку Аймерова колокольчика, счастлив уже тем, что сейчас имеет право не останавливаться и не отвечать.

Начиналась месса, и Антуан — «Подойду к алтарю Божию» — на время радостно превратился в собственное чистое действие. Что бы ни видели сейчас люди — а они видели двух монахов, одного высокого и красивого и по всему главного, и второго — небольшого и непонятного, с лицом местного сироты, — все это не имело к главному никакого отношения. Но все-таки, пробежав быстрым взглядом по заполненным людьми лавочкам во время интроита, юноша с постыдным облегчением успел отметить, что Бермона-ткача, его отчима, в церкви нет.

Стоило Аймеру ступить за алтарную преграду, он провалился в толпу, как в воду. Пользуясь тем, что он все-таки выше ростом, чем большинство прихожан, Аймер выглядывал поверх голов, ища своего соция и невпопад отвечая на вопросы. Вот руки свои едва успевал отнимать из чужих ладоней — с неким неоправданным ужасом прикосновений поднял их сцепленными ко груди, глубоко спрятав в рукава: как перед началом диспута, вагантское наследие.