Великие перемены - Герберт Розендорфер

Большеносые прикрепляют к дверям своих домов маленькие кнопочки, которые поддаются нажиму и производят внутри дома неприятный пронзительный визг, указывающий жильцам, что перед дверью кто-то стоит. Такая кнопочка есть и на двери госпожи Кай-кун. Я нажал на нее. Через некоторое время дверь отворилась, и мужчина размером с дерево, правда, без волос на голове, посмотрел на меня сверху вниз. Он что-то прогромыхал, что, однако, прозвучало без явной угрозы.

У меня перехватило дыхание.

Потом я увидел, что внизу, под его толстыми руками стоит госпожа Кай-кун. Ее волосы, гладкие и прекрасные когда-то, были закручены, но она выглядела почти такой же красивой, как пятнадцать лет назад. Я заметил, что она испугалась, увидев меня, подавила возглас удивления и взволнованно дала мне понять знаками за спиной мужчины, что я должен молчать. Мне редко приходилось видеть такие умоляющие глаза. Она сделала просящий жест и исчезла.

Я все понял.

Я склонился на одну восьмую перед безволосым деревом и сказал:

— Я самым прискорбным образом ошибся дверью. И хотя я считаю за величайшую милость, что мне было позволено в результате этой ошибки восхититься вашим отливающим золотом отсутствием волос, тем не менее я безутешен…

Но еще до того, как я успел закончить свою вежливую речь, он еще что-то прогремел и закрыл дверь.

Так я лишился двух человек из мира большеносых, которым я когда-то доверился, которые знали, кем я был в действительности и откуда явился и которым намеревался довериться и на этот раз.

Ну хорошо. В последующие дни я пытался разыскать господина судью Мэй Ло, я разыскивал маленькую госпожу[8] Чжун, я разыскивал господина Дэ Хоу, который так прекрасно играл на скрипке, — и не нашел никого. Удалось найти только бравого господина поэта Си Тэя, пишущего только в летние месяцы, — он лежал в одном из парков под камнем. Таким образом большеносые проявляют последнюю заботу о своих покойниках.

Тогда я решил поехать на Восток, который в действительности был Севером, чтобы там в городе Либицзин попытаться найти господина Ши-ми. Не только дружеская привязанность и доверие заставляют меня упорно следовать своему плану розысков господина Ши-ми. Не знаю, помнишь ли ты, что господин Ши-ми был выдержавший государственный экзамен знаток древних времен. Он знает все, что случилось раньше, вплоть до самой древности, и даже глубже нашего родного времени. Нет, он знает, конечно, не всё. Но многое, чего он не знает, он может установить по книгам.

Он знает, что если он чего-нибудь не знает, в какой книге ему справиться. «Вот это, собственно, и есть суть знания», — часто говорил он.

И я предположил, что события нашего родного времени, как то: интриги проклятого канцлера Ля Ду-цзи, его, надеюсь, последовавшее вскоре свержение, кара, которой он подвергся, благодатная перемена мнения Его Небесного Величества Императора — все это где-нибудь отражено как исторические факты — здесь, как давно прошедшие, а для меня — обратно пропорционально — как современные, и что господин Ши-ми будучи знатоком фактов из древних времен знает, в какой книге следует осведомиться. И тогда мне нужно будет только все хорошо рассчитать, немного подождать и вернуться в родное время.

Но мои деньги постепенно тают. Должен признаться, что я позволил себе роскошь — да, конечно, это было легкомыслием с моей стороны, но какие-то радости должны быть у человека — и купил маленькую коробочку Да Ви-доу,[9] тех больших, благоуханных огненных жертв, о которых я с тоской, признаться, вспоминал все эти последние пятнадцать лет, да еще большую размером коробку с двенадцатью бутылками Шан-пань Мо-те,[10] этого славного пенящегося напитка, не только мучительно напоминающего мне о прекрасных временах, проведенных с госпожой Кай-кун, но и одновременно чудодейственным образом озаряющего эти воспоминания блаженным светом. (Правда, все это вместе взятое обошлось мне в целую коричневую денежную бумажку).

Шан-пань Мо-те выпито. С огненными жертвами Да Ви-доу я более экономен. Опасаюсь, что уже вскоре больше не смогу их себе позволить. Я сижу пока что здесь; вторую главу этого длинного послания к тебе я уже написал; завтра утром уеду в Либицзин.

По счастью несколько дней назад мне пришло в голову обратиться к тому благотворительствующему ходатаю господину Вынь, чтобы — не открывая ему моей истинной сущности — подготовиться к путешествию: узнать, каким образом и куда мне следует ехать. Несмотря на мое предыдущее пребывание в мире большеносых, сейчас я блуждаю здесь в потемках, как маленький ребенок или слепой.

III

До сегодняшнего дня, то есть спустя почти две луны после моего прибытия сюда, я не имел никакого представления о том, что мир большеносых полностью изменился с тех пор, как я покинул его пятнадцать лет назад. И хотя, если можно так выразиться, внешняя жизнь осталась прежней и по течению обыденных вещей ничего не заметно, то в делах государственного и всемирного значения — объяснил мне господин ходатай Вынь, весьма любезный человек невероятных размеров, но с козьей бородкой — в этих делах ничего не осталось, как прежде. Все перевернулось вверх дном, все стало иным, а вот лучше ли — на это существуют разные мнения. Город Либицзин находится, как сказал мне господин ходатай Вынь, в относительно досягаемой близости. Он дал мне различные указания, как туда добраться — мне не хотелось бы утомлять тебя этими подробностями, — а напоследок сказал: я не перестаю удивляться порядкам в Либицзине.

(Господина ходатая Вынь поражала моя неосведомленность, но он поверил моим выдумкам, будто бы я многие годы провел в созерцательном уединении. По крайней мере больше расспрашивать он не стал.)

И вот я сел в железную трубу на колесах и поспешил на Север, который большеносые, как уже было сказано, называют Востоком. Еще одна их путаница. Страну, в которую меня привели поиски господина Ши-ми, я бы скорее назвал Тарелковой провинцией. Первое, что видишь здесь на Востоке, который на самом деле Север, это тарелки. Не те тарелки, из которых едят суп, а декоративные тарелки и к тому же огромные, как колеса повозок, а часто и еще больше, в поперечнике же размером с человека. Эти тарелки везде — в садах, на крышах домов, высовываются из них наружу, приклеены к стенам. Для чего они — не знаю. Возможно, это очередное суеверие большеносых вроде огненных жертв. Я внимательно рассмотрел эти тарелки: открытой поверхностью все они обращены на Запад. Может быть, это пугало против демонов с Запада? Может быть, большеносые из Тарелковой провинции убеждены, что с Запада им угрожает опасность? Я попытаюсь это выяснить во время своего пребывания здесь.

Железная труба на колесах шесть часов подряд тащилась через горы и долины и, наконец, приползла в большой город Либицзин. К сожалению, люди здесь не говорят на языке страны Ба Вай, во всяком случае не на таком, какой мне понятен. Они говорят, как мне объяснили, на языке Сак-си,[11] который все остальные большеносые считают чрезвычайно смешным. Однако сам город Либицзин очень красив, в нем много украшенных золотом зданий. Но эта роскошь, как мне объяснили, недавняя, потому что во всей Тарелковой провинции свершились большие перемены, которые сак-си-большеносые называют «великие преобразования». Так сказал мне господин ходатай Вынь в упомянутом разговоре. Чтобы объяснить тебе это, я вынужден начать издалека:

В этой империи большеносых были две враждующие провинции: Черная[12] и Красная.[13] Они образовались по окончании последней Великой войны, во время которой — этого я до конца не понял — между Черной и Красной была еще одна, ведущая провинция — Белая, и эта империя, составленная из Черной, Белой[14] и Красной провинций, казалось бы, великая и могущественная, потерпела в той войне ужасное поражение. Нанесенные ей удары, если применить тут сомнительное сравнение, свернули Черно-Бело-Красным шею, в результате чего, Белая исчезла, просто куда-то провалилась, а две другие упомянутые провинции остались. Каждая из них утверждала, что именно она является истинной наследницей бывшей империи. Это действительно странный случай, когда два предмета А и В тождественны каждый в отдельности предмету С, а друг другу — нет. Собственно говоря, большеносые, как черные, так и красные, все пятьдесят лет, прошедшие со времен войны, занимались тем, что — нет, совсем не тем, о чем ты подумал, — не залечиванием ран и даже не мечтой о мести — нет, они были заняты тем, что пытались отмежеваться от своего позора. В конце концов дошло до того, что каждый стал утверждать, будто почти ничего не знал о той войне. Он был занят другими делами. Даже черно-бело-красные мандарины и генералы были заняты другим, разве только иногда выполняли свой долг. Они, так сказать, стреляли, но не подозревали, что у стрел были острые кончики. Они все свалили на какого-то Великого Диктатора,[15] который звался Цзяоань Хуньцзя[16] и после поражения точно растворился в воздухе.