На дороге стоит – дороги спрашивает - Юрий Бычков

Боже, насколько это близко к тому, что пришлось пережить моему профессору в небе над Исландией.

Мессершмитты орёл на орле —Мессершмитты на каждом крыле.Мессершмитт нами сбитИ машина летит …

Сергей Тимофеевич рассказывал:

– Ночь. Черно – глаз коли в бомбовом люке. Посредине пути на «Ланкастер» вышли «Мессершмитты». По бронированному фюзеляжу бомбардировщика, будто мне по голове, прошлась пулеметная очередь. Заложило уши. Подумал: «Кушать меня будут норвежские лососи или треска с Джордж банки? Впрочем, откуда мне знать это – курс «Ланкастера» мне неизвестен». Когда приземлились в Лондоне, пилоты сообщили: «Один “Мессер” был сбит, второй ушёл восвояси». Кишкин летал в Англию исполнять союзнический долг – способствовать усилению бронезащиты самолётов и танков англичан и американцев. Надо полагать, преуспел в этом.

Мой приятель с Почтовой

Догадывался Николай Иванович, да чего там догадывался, знал о том, что поэтические ветры в десятом классе взъерошили многие головы, задели за живое подопечных ему юношей и девушек. Вспоминал я уже, что и тихоня Недуева попала в поэтический переплёт – ей посвящённые стихи ходили по рукам в разных списках. Был, помнится и такой вариант моих «Стансов Зины Недуевой».

Майский ветерТихонечко веетАроматом сиреней прелестным,Чувство женское исподволь зреет,И смущает меня неизвестным.

«Тогда не то, что ныне», девицы, особливо в провинции, скромные были. Многие из них стали педагогами и сердобольными докторами. Но, бывает, в тихом омуте черти водятся. Наша школа ходуном ходила, обсуждая нескромное поведение Валентины Антоновой, кончившей десятилетку с золотой медалью. Представьте, какой простор открывался перед ней. Она не то, чтобы высидела эту медаль, как добросовестная курушка, а талантливостью своей взяла поднебесную высоту. Однако на беду свою влюбилась. Влюбилась в Кольку Сесипатрова, тракториста, чубатого, вечно чумазого парня. Оторвать их друг от друга не было никакой возможности. Для полной ясности следует не утаить того, что не стихи они друг дружке читали, прогуливаясь по липовым аллеям старинного парка, а бегали по кустам, предаваясь со всей страстью натур горячих, необузданных, плотской любви. То была роковая любовь, и не больно-то хочется разбираться в сей патологии.

Говорите, страсть не патология, болезнь, то есть? Чем спорить, сомневаться, загляните лучше в академический «Словарь русского языка». «Страсть, – толкует словарь, – сильное чувство, с трудом управляемое рассудком». Следует заметить, что в случае с овладевшей Валентиной и Николаем страстью, рассудки вовсе не управляли их поведением. Но то был случай исключительный. А вообще-то, царило романтическое, с поэтическим уклоном, мировосприятие. Немудрено было различить в нашем десятом классе добрых два десятка романтиков, способных открыть, описать в стихах или прозе прекрасное в окружающей обыденности.

Прежде других вспоминаю Генку Лучкина. Вот именно в нём-то, мне кажется, и проглядел Николай Иванович Бизянихин поэта. Недоумеваете, почему поэта? Вроде бы Геннадий стихов не писал? В иных формах проявлялась поэтичность его натуры. Так и подмывает скаламбурить: величайший поэт античности Гомер тоже стихов не писал. Как так, возмутитесь вы. А именно так обстояло дело. Гомер сказывал величавые стихи «Илиады» и «Одиссеи», а гекзаметры слепого поэта записывали спустя века, с голоса исполнителей античных поэм, рапсодов.

Мы с Геной Лучкиным с одной улицы, с Почтовой. Параллельно улице Почтовой речушкой Жабкой прорыт овраг, прорыт бог знает когда. Кто станет спорить, что те, кто первыми стали селиться вдоль этой речушки, впечатлены были несметным количеством жаб, что раньше людей обжили берега ручья. Оттого и назвали малую речушку, тож ручей, Жабкой. В пору моего босоногого детства жабы, разновидность лягушек (в скобках позволю себе такое картинное сравнение: жабы среди лягушек, что слоны среди коров), часто встречались по берегам Жабки.

У мальчишек к этим бесхвостым с бородавчатой слизистой кожей проявлялся инстинкт – безотчётное отвращение, готовность, чем придётся, пришибить жабу. Но далеко не каждый замахивался на неё, а уж тем более дотрагивался руками. Считалось: возьмёшь в руки жабу – она наградит тебя своими бородавками. Ещё бытовало поверье, коли убьёшь жабу, разразится сильный холодный дождь, настоящий проливень. Поэтому, завидев на влажной, сочащейся влагой земле, будто прилипшую к ней плоским широким брюхом жабу, сторонишься, буквально отпрыгиваешь от земноводной твари (божьего творения тож) и наблюдаешь в этот момент летящих в воду лягушат, перепуганных твоим резким движением.

В Жабке из рыб, как помнится, обитали только сентиухи – рыбки в пять-шесть сантиметров длиной, лакомство охочих до неё кошек. Ни в одном из словарей я не нашёл слова «сентиуха», как в известном анекдоте про мальчика Колю, который на просьбу учительницы назвать слово начинающееся на букву «ж», произнёс слово хорошо знакомое буквально всем. Учительница, возмутившись, заявила громко классу: «Такого слова нет!» На что Коля так же, как учительница Мария Ивановна, во всю мощь своего писклявого голосочка изумился: «Как же так, слова нет, а жопа есть!?» То же с сентиухой. Рыбка такая водится в ручье Жабка, а слова сентиуха нет ни в одном словаре. Поймаешь бывало несколько сентиух и бежишь домой, порадовать добычей кота Мурзика.

После половодья в водах Жабки случалось застревали шедшие на нерест щучки. Ребятня ловила их в бочагах руками.

Проходя по разным надобностям вдоль Жабки, мы с Генкой нечаянно встречались в среднем её течении и славно, по-мальчишески, дружили – делились находками и открытиями, хвалились добычей. В зимнюю пору часто оказывались вместе на лыжных овражных горах.

Жабка зимой промерзала до дна, что и не удивительно: ручей был жидковат, глубина его такова, что вода, когда ты вступал в него, едва доходила до мальчишеских лодыжек. Пожалуй, более ловко сказать, по щиколотку. Чтобы удобно брать тёплую, живую воду для полива огородных грядок, да и для пожарных случаев, Жабку чуть выше по течению запрудили-перегородили большими камнями, засыпали землёй, утрамбовали, поверху устроили спуск из камней, чтобы Жабке способно было бежать дальше, куда ей назначено – в реку, в Лопасню. Образовавшийся водоём (таких с десяток можно насчитать) – приволье для гусей и уток и купальня для мальчишек. Не уходит из памяти и сладкое воспоминание о том, как по водным просторам запруды мы четырёх – пятилетние сорванцы, вооружившись, кто доской, кто суковатым дрыном, совершали рейсы по глубоководью запруженной Жабки; происходили при этом и «морские» сражения с рукопашными абордажными схватками, в ходе которых победители сбрасывали матросов противника с дощаника или плавучего коряжистого бревна в воду, поднимали свой тряпичный флаг над захваченным в бою судном, вопили писклявыми голосами «Ура»; такое происходило в июльскую жару. А зимой Жабка, её заснеженные овражные спуски манили нас, пацанов, неодолимой тягой купаться в пушистом или рассыпчатом снегу, естественно, не расставаясь по целым дням с коротышками лыжацами-вездеходами.

Итак, Жабка промерзала сплошь и рядом до дна, а вода с верховьев, из лесной чащобы Мёрлинок текла и текла. На дне оврага она сочилась поверх зеленовато-жёлтого льда, выползающего из-под свежего снега скользкими буграми-наплывами. После вьюги или обильного снегопада, как правило, чреватыми оттепелью, на этой корявой поверхности образовывался налой – напитавшийся водою снег. По налою не пройдёшь в валенках, они живо наполнятся ледяною влагою. Без резиновых высоких калош по налою далеко не уйдёшь! Лыжи, врезавшись в налой, тут же выходят из строя – обледеневают, как крылья самолёта, попавшего в снежную мокротель.

Ну, так что, когда не было на дне оврага налоя, происходило на заснеженных Жабкиных горках? Спускалась ребятня на маленьких ловких лыжах, хочется сказать лыжатах, по сто раз в день. Чем горка круче, тем больше интерес.

В освоении наших Жабкиных Альп отлично прослеживается диалектика роста детского разума. Поначалу хорошо помню ощущение досадного тупика, в конце спуска, если даже он и не был дюже крутым, обязательно мальчишки тыкались лицом в снег, отчего детские рожицы буквально пламенели. Когда налой ещё только подспудно формировался и был невидим, втыкался карапуз-лыжник всей физиономией в склизкую холоднющую снежную жижу и с рёвом бежал домой… У лыжат-коротышек носы только чуть-чуть загнуты – досочка плоская с жёлобком снизу и всё. Кого первого надоумило, меня или Генку, сейчас никак не вспомню. Может, рассуждали вдвоём и придумали такое вот усовершенствование лыжат-коротышек. В самом узком месте, на верхушке носка лыжицы раскалённым до красноты шилом прожигалась дырочка. Разумеется, на обеих лыжах. Сквозь полученное отверстие пропускался сыромятный ремешок (или прочный шнур), протиснутый сквозь прожжённую в лыже дырочку ременной хвостик завязывался с помощью шила двойным узлом. Когда эта операция успешно проделывалась на паре лыж, получалось что-то вроде ременных вожжей. Роль управляемой тобою при спуске с горы лошади исполняют лыжи. Приближаясь к точке перелома крутизны, ты изо всех сил натягиваешь ремень, который крепко держишь в руках. То есть делаешь то, что возчик, стремящийся остановить бег коня в упряжке. Он громко, протяжно произносит: «Пр-р-р-у-у!» И при этом изо всех сил натягивает вожжи, останавливая бег коня. Ты, спускающийся с горы лыжник, весом отклонённого назад тела задираешь вверх носки пары лыж и благополучно минуешь точку перелома крутизны, так сказать, нижнюю мёртвую точку.