Башни и сады Вавилона - Дмитрий Лекух

Открыл глаза и понял, что лучше бы этого не делал.

Причем – никогда.

С самого своего момента рождения.

Просто пиздец какой-то.

Доплелся до сортира, засунул голову в раковину, включил ледяную воду. Постоял так минут пять, потом тщательно, хоть и с некоторым трудом, вытерся. Пересиливая неистовое желание проблеваться, почистил зубы. Зашел в свой кабинет, где, воровато оглядываясь, – чтобы проснувшаяся Аська часом не запалила, – вбил себе в ноздри две утренние дороги.

А потом, уже ни от кого не скрываясь, поплелся на кухню, насыпал себе в толстостенный зеленого стекла стакан побольше льда из холодильника, налил пополам рома с колой, и – заблаженствовал…

Оторвался я от этого кайфа я только на втором стакане после раздавшегося за спиной демонстративного покашливания любимой женщины.

– Нормально, – говорит, – я гляжу, ты новый рабочий день начинаешь…

– Как могу, – жму плечами, – так и начинаю. По-другому что-то уже давненько не получается.

Любимая досадливо жует губу, морщится.

– Вот и я о том же, Егор, – вздыхает она. – Ты что, не понимаешь, что ли, что просто разваливаешься прямо у меня на глазах?

– Понимаю, – вздыхаю, – только я не разваливаюсь. Растворяюсь. В этом дожде чертовом.

И машу свободной от стакана рукой в сторону оконного стекла, где нам показывают очередную занудную серию вечного фильма про непроходящую туманную и промозглую московскую осень.

Аська морщится.

– Ну и? Это что, повод, чтобы каждое утро с ром-колы начинать? Причем кола, я так понимаю, в этом стакане только так, для блезиру. Чтобы первую рюмку было легче в пасть опрокидывать.

Я снова вздыхаю.

– Ладно, золото. Не гунди. Сам понимаю, что не прав. Просто устал как собака. Надо срочно отдыхать лететь. Да еще и с Игорем поругался.

– А это-то еще зачем? – удивляется она.

– А как ты думаешь, ему должно было понравиться то, что я у него свои счета обнуляю? Да еще вот так, без предупреждения? В серьезных кругах, сама понимаешь, так дела не делаются…

– Значит, все-таки решился, – улыбается она.

Я подхожу к окну, барабаню пальцами по стеклу, за которым идет вечный осенний дождь, снова отхлебываю из стакана.

– Да я уже давно решился, – говорю, – делов-то. Просто воплотить в жизнь эту решимость все руки как-то не доходили. Вялость какая-то вечная. И депресняк конкретный. Ничего делать не хочется.

– А нужно? – поднимает левую бровь.

– Нужно, очень нужно. Сейчас с этими пидорасами из «Нового журнала» поеду ругаться, чтоб их раскудрить и налево. Опять пытаются условия контракта на следующий год изменить. А у меня «Новый» – ключевой носитель по основным рекламным кампаниям. Так что, надо дожимать.

– Дожмешь?

– А куда они денутся?! Нет у них аргументов еще пока против Кости Сапрыкина!

Аська подходит и трется щекой о мой небритый подбородок.

– Вот таким ты мне куда больше нравишься, господин Налскис, Егор-свет-Арнольдович. И для того чтобы и дальше нравиться, оставайся таким же, а не растекайся липким студнем по паркету в прихожей. Мне студень не то чтобы не нравится, я его просто терпеть не могу, понимаешь?! Неужели так трудно собраться, ведь до отпуска-то совсем ничего осталось? Ты давай, держись, Егор, скоро все это закончится, и мы, наконец, отдохнем.

Я хмыкаю, целую ее в щеку и ухожу в кабинет взбодрить себя очередной дорожкой кокаина.

А то заряд заканчивается уже.

Как у той батарейки из тупого рекламного ролика.

Неправильно все это.

А что делать, если по-другому просто не получается?

…После четвертой дороги и третьего стакана ром-колы я наконец-то смог себя заставить побриться.

После шестой и четвертого – одеться и вылезти на улицу, выкурить там, прямо у подъезда, стремительно мокнущую сигарету и юркнуть, как мышка, в теплое уютное чрево «Бэхи», скрываясь от мелкого, настырно лезущего во все швы и складки одежды холодного и склизкого, как губы покойника, октябрьского московского дождя.

Пора было ехать в редакцию «Нового журнала», там меня ждали ровно к одиннадцати.

Опоздать – дать повод.

И заодно еще один, хоть и маленький, аргумент.

И зачем тогда это делать, спрашивается?

…Когда мы запарковались на стоянке перед помпезным зданием-башней издательского дома «Новый журнал», мне почему-то очень долго не хотелось выходить из машины.

Да так сильно, что смог себя заставить только после – и при помощи – солидного глотка виски из фляжки.

Глотнул, выдохнул, открыл дверь и пошел.

И – тут же – оказался припечатанным мордой в асфальт, наглухо закрытым от постороннего мира надежными телами охранников. Причем тело одного из них как-то странно, резко и неестественно вздрагивало, и я почему-то не сразу понял, что это оттого, что в него прямо сейчас попадают тяжелые пистолетные пули, предназначенные лично мне.

Понял, удивился, успел обратить внимание на то, что асфальт отвратительно воняет бензином, а через одну из трещин в нем каким-то образом умудрилась пробиться упрямая зеленая травинка.

Потом получил чем-то тяжелым по башке и просто тупо потерял сознание.

И – все.

Глава 8

Дарий, чтобы скрыть от скифов свой уход, оставил в лагере собак и ослов. Слыша их лай и рев, неприятель думал, что Дарий остается на месте.

…Пришел в себя уже в палате, как потом узнал – в Склифосовского…

Причем, что самое поганое, – от дикой головной боли.

В голове будто колокол бьет.

Несильно, конечно, вроде бы.

Но один хрен, неприятно.

И язык распух настолько, что кажется, будто заполнил всю полость рта и сейчас вывалится наружу.

Вместе с шатающимися зубами, ага.

С трудом сфокусировал зрение и обнаружил недалеко от себя какое-то странное существо в зеленоватом балахоне с гладкой кожей, аккуратной прической на «прямой пробор» и в круглых «ленноновских» очках.

Это еще, блядь, что здесь за Гарри Поттер, думаю?

Я вообще где?!

Сделал над собой еще одно усилие, сосредоточился и – успокоился.

Доктор.

Причем даже мужского пола, судя по небольшой русой бороденке.

Субтилен, правда, что твои народовольцы конца позапрошлого века.

Но вроде – мужик.

По возрасту – где-то лет сорока, плюс-минус.

То есть – почти мой ровесник.

Нет, ну ни фига же себе.

Это вообще как, нормально?!

– Извините, – еле шевелю я распухшими и потрескавшимися губами, – а можно нескромный вопрос? Я вообще-то где?

– Вы вообще-то, – отвечает существо неожиданно густым басом, – в больнице. В институте имени Склифосовского. А я ваш лечащий врач, если вам интересно. Зовут меня Викентий Андреевич.

– Нет, – выдох у меня получается со свистом, – вообще-то, конечно, интересно. И даже очень приятно. Только что-то башка слишком сильно болит, поэтому воспринимаю все слабо. Как сквозь ватное одеяло вроде. А что со мной, кстати, не подскажете?

На какие-то мгновения на меня снова наваливается мучительная тишина.

Потом сквозь нее пробивается осторожное, чуть прерывистое дыхание.

– Да в принципе, – басит доктор Викентий Андреевич, максимально приблизив свои губы к моему уху, и без всякого моего на то разрешения неожиданно переходя на фамильярное «ты», – ничего страшного. Все пули, которые тебе предназначались, словил охранник. Только одна попала, в голову. Да и та по касательной. Царапина плюс сильное сотрясение, вот и все дела. Можешь благодарить Господа Бога, парня-охранника и крепкие кости собственного черепа. Кожу мы тебе уже зашили, теперь полежишь тут у нас дней пять и можешь спокойно себе выписываться…

Я делаю несколько осторожных вдохов-выдохов.

Вроде как – ничего.

Только башка почему-то болит все сильнее и сильнее.

– Вот так, – шепчу, – значит. А кто стрелял?

– А мне-то откуда знать? – удивляется он. – Я тебе что, следователь?

Мы оба опять на некоторое время замолкаем, и я слышу, как стучит по оконному стеклу палаты все тот же бесконечный осенний дождь.

Вот ведь, блин.

Даже и в таких ситуациях, оказывается, ничего в этом мире не меняется.

А я-то думал…

Говорить что-то совсем не хочется.

Совсем.

Меня крепко подташнивает, если честно.

И – башка уже просто разламывается.

– Хорошие у тебя парни, – помедлив, басит врач. – Спецназ какой, наверное?

– Спецназ, – соглашаюсь одними губами. – Бывший. Что с ними, кстати?

Викентий Андреевич хмыкает.

Как-то эдак, не по-доброму.

– Вспомнил, значит, – кривится он. – Не прошло и полгода. Один в холодной, пять пуль за тебя словил, из них три смертельные. Другой внизу, в палате для простых смертных. Недавно из реанимации перевели. Состояние средней тяжести. Жить, скорее всего, будет. Но инвалидом без соответствующего ухода и медикаментов останется почти наверняка.

У входной двери кто-то неожиданно громко и демонстративно прокашливается, Викентий Андреевич вздрагивает.