Время взаймы - Александр Левин

Соседка крякнула.

– Что, простите?

Подняла голову:

– Ничего, дорогой, ничего. Видела? Я его давно не видела, дня четыре. Ты проходи, может? Посиди, чаю попьешь? А я номер соседки сверху поищу, э… Антон у нее иногда ключи оставлял. Что думаешь?

– Здорово, спасибо!

Ничего ведь страшного, так?

Попьем чай, найдем ключ и разойдемся. Спасибо соседке.

Ошибка №2. Не стоит доверять милым старушкам во времени, где magical thinking еще не объявлено опасным психологическим заболеванием.

– Принцип самосогласованности времени, – говорит Лапша.

Я хорошо помню его лицо, выражавшее в тот момент безумный детский энтузиазм. Давай просто сделаем это, а как пойдет, так пойдет!

– Есть мнение, что изменить ничего нельзя, ты уже был в прошлом и повлиял на время так, чтобы оказаться в таком будущем, из которого захочется отправиться в прошлое.

Лапша толстый и некрасивый, у него второй подбородок, плохая кожа и дурацкие редкие усы. «Аугментированный» он произносит как ругательство. По его мнению, ничего в мозг человека добавлять не нужно, там все есть.

У меня колет в груди.

– Ты окажешься там, где должен оказаться для того, чтобы оказаться здесь. Плюс ко всему, не стоит забывать о кредитах памяти, браток. Сколько у тебя в залоге: пять, шесть, восемь лет? Что ты помнишь и что тебе на самом деле известно о себе? Откуда мы знаем, что конкретно они забрали?

Лапша теряет зрение на правом глазу, а еще иногда заходится в кашле, да так, что харкает кровью.

– Знаешь, что я думаю, Антон? Ты знаешь философа Бибихина? Знаешь? Да неважно.

Махнул рукой так, будто передумал говорить, потом посмотрел на меня, помолчал.

– А он был прав. Люди могут сколько угодно кричать, что мир слеп или ослеплен, что конец истории приближается или что он нас уже поглотил. Но апокалиптический дискурс служит единственно для того, чтобы сделать нас внимательнее. Соображаешь? Мы – и говоря «мы», я имею в виду конкретно нас с тобой, – можем все изменить, можем найти что-то такое, что все изменит, что-то действительно важное. Нужно только пробовать. Пробовать и пробовать, пока не умрешь. Или пока не найдешь.

Я точно знаю, что он, если не поступится принципами, умрет быстрее, чем найдет, поэтому соглашаюсь на все.

– Отлично. Осталось только найти эту штуку, так?

И я нашел «эту штуку». И ничего не работает. Реальность, окружающая меня, кажется дурным сном или чьей-то злой затянувшейся шуткой.

Пытаюсь вспомнить какой-то важный, знаковый момент из прошлого, – Лапша говорил «якорь», что-то вроде обстоятельств смерти близкого человека, – но ничего внятного в голову не приходит. Там пусто. Я как будто не живой.

– Фридман! – командует высокий черноволосый мужчина, который пообещал, что скоро меня заберут в более уютную камеру с белыми стенами.

– На выход!

Ужасно пересохло в горле. Приводят в кабинет здешнего начальника. Про таких говорят «широкая кость», то есть его нельзя с чистой совестью назвать толстым, он большой, как какой-нибудь скандинавский бог на пенсии. За столом напротив него – милая тоненькая девушка с каштановыми волосами. У нее большие глаза (скорее серые, чем карие) и родинка на левой стороне шеи. И серьга в ухе – маленькая синяя птичка, вроде колибри.

– Здравствуйте, – говорю.

Я видел ее раньше.

– Климов, – велит начальник, – свободен.

– Так точно, Цезарь Геннадьевич! – гавкает в ответ мой провожатый и неслышно исчезает за дверью.

– Садись.

Непонятно, команда или просьба, но я сажусь. Начальник делает девушке знак помолчать, невесело улыбается и смотрит на меня.

– Имя, фамилия, год рождения.

– Антон Фридман.

Слышу собственный голос будто со стороны или из-за толстого стекла. Как будто и говорит кто-то другой.

– Тысяча девятьсот… шесь… девяносто первого года рождения.

Выходит ужасно глупая ситуация.

– А где же твой близнец-то? – усмехается начальник. – Неужто успели поменяться местами, и он тебе, ну, не знаю, документы через дырку в стене передал? Телепортация, телекинез? Документы?

– Не давите на моего подопечного, – вступается девушка.

– Я требую опрашивать его по существу вопроса.

Тут у меня в голове щелкает какой-то тумблер, который в последние двое суток держался из последних сил, и она, голова то есть, начинает неприятно гудеть.

– Знаете… – пытаюсь зачем-то оглянуться на дверь. Не получается.

– Я прибыл сюда из будущего, понимаете, примерно из шестьдесят восьмого года. Две тысячи шестьдесят восьмого.

– Даже так?

Опять непонятно, что именно выразила улыбка начальника.

– Ага, так точно, и Антон из вашего времени – это действительно другой человек. И я его правда не смог найти, просто думал, что кое-какие технологии будущего еще работают и я смогу запрограммировать ваше сознание таким образом, чтобы вы считали, что я говорю правду насчет близнеца. Насчет чего угодно.

– Антон, – вздыхает девушка.

Я тоже тяжело выпускаю воздух из легких. Сердце бьется так быстро, что грудь ходит ходуном.

– Как видите, – девушка пыталась казаться сильнее, хотя невооруженным взглядом видно, что она вся сжалась, бледна и напугана.

– Я шучу, извините, – сказал я.

– Что?

Прошибает пот, в глазах темнеет. Что… Такое чувство, что приближается нечто… Что-то огромное и страшное. Яркое и злое.

– Антон, что с вами? Вы… – бросила злой взгляд на хозяина кабинета. – Антон, как вы себя чувствуете? Я немедленно… сейчас же его забираю отсюда, вам ясно! И буду подавать жалобу! Вы…

– Я потерял ключи от своей квартиры. Я… Просто так получилось, что…

– Ни слова больше!

Девушка подлетает ко мне, и я чувствую легкий запах цветов. У нее неожиданно сильные руки.

– Вы находитесь под моей защитой. – Обернулась, вы держала паузу.

– А вам, Цезарь Геннадьевич, я порекомендовала бы обратиться в церебральную комиссию. Я подписываю все, что нужно, и забираю своего подопечного прямо сейчас. Вам ясно? Понятно вам?

Еще: в кабинете страшно жарко. Вспотели и начальник, и девушка. (Я смотрю вниз и вижу капли пота на ее острой ключице). Из этой истории нужно было выбираться как можно скорее, думаю я, прочищаю горло и… смотрю на начальника. Хочу сказать что-то умное, как-то разом все исправить, но ничего не могу придумать. Просто смотрю, внимательно, насколько хватает сил, как будто вдруг различаю в его лице какие-то смутно знакомые черты.

– Свободны, – сказал он. – Под подписку о невыезде. Подаешь на восстановление документов – раз, проходишь реабилитацию и приходишь отметиться со всеми справками. Сколько длится ваша реабилитация?

Это он девушке.

– От двух месяцев, но, возможно…

– Через два месяца.

Взглянул на календарь на столе, задумался. Строго посмотрел на меня.

– Пятнадцатого. Здесь, у меня. Уяснил?

Я хотел ответить, но вышло только неопределенно помахать головой.

Сознание функционировало из последних сил.

– Антон, вы можете идти?

Девушка говорит, и оказывается, что мы уже на улице, причем довольно далеко от участка. Завядшая аллея, холодный ветер. Но ведь только что, только что было жарко…

– Да, мне просто…

– Вы принимали наркотики, Антон? Скажите, вы принимали наркотики?

В голове ухает.

– Вас кормили?

– Я сейчас… сейчас…

Чувствую, что переполнился мочевой пузырь, и, словно хорошо подшофе, с нелепой осторожностью плетусь за угол.

– Антон, подождите!

– Я сейчас. Мне нужно.

Такое было однажды: передозировка памятью. Критически много архивов распаковано за короткий промежуток времени. Я опираюсь рукой о холодную шершавую стену и тут вдруг ясно вспоминаю две вещи.

– Антон, где… – голос обрывается на полуслове.

Первое – ее зовут Лана. Непонятно, откуда я это взял и что мне это может дать.

Второе воспоминание не информация, а образ. Высокий и худой мальчик лет тринадцати протягивает мне руку, как будто собираясь помочь встать. Не знаю, кто он, но похож на ангела или хиппи. Закончить мысль я не успеваю – по голове сзади ударило чем-то тяжелым, стало дико больно, но прошло меньше секунды, и сознание наконец выключилось.

Просыпаюсь от холода. Мне плохо, как с похмелья, бьет крупная непрекращающаяся дрожь. Стены давят. То есть я не вижу никаких стен, здесь темно, но точно знаю, что они есть. Пространство темноты ограничено. Хочу что-нибудь сказать – не получается. Горло слиплось, ссохлось, глаза слезятся. Пробую пошевелиться и понимаю, что руки и ноги крепко связаны, а рот заклеен. От пола, на котором я скрючился, несет пещерным холодом.

Помню, как стало плохо, еще помню, что, оглянувшись, увидел темную фигуру, приближающуюся к Лане сзади, но соображал плохо и потому не придал этому значения. Где я, что произошло?

На то, чтобы произвести звук, – это нельзя было назвать ни стоном, ни хрипом, – понадобилось невероятное количество времени.