Тебе этого не понять - Лайф Андерсен

А ведь тут это действительно ничего не дало. Единственным результатом было то, что родитель начал ездить в город, обменивать эти журнальчики на другие. Он нашел лавку, где торгуют подержанными книгами и всякими такими вещами — сдаешь туда пятьдесят журналов да плюс доплачиваешь по пятьдесят эре за штуку, а взамен получаешь пятьдесят других. Но, если ты думаешь, что он привозил оттуда только безобидные комиксы про селезня Андерса, ты очень ошибаешься. Там были и всякие не слишком приличные журнальчики, которые наверняка стоили дороже. И это в то время, когда он совсем ни черта не делал. Даже пивные бутылки за собой не убирал. Рассчитывал, что мы с Куртом придем из школы и вынесем их на кухню. И мы выносили. Потому что скандалы нам осточертели.

Ну, а мама, значит, терпела-терпела, а потом задала ему жару. Мы с Куртом давно замечали, что ей уже здорово надоело приходить с работы и подбирать за ним разбросанные журнальчики, и вот как-то раз она его проучила.

Ты-то не знаешь мою маму, но она у нас правда молодчина. Заглянул бы как-нибудь вечерком, сам бы увидел. Так вот, однажды приходит она с работы, и вид у нее еще более усталый, чем всегда. Смотрю, она идет прямо в большую комнату, а сама даже пальто не сняла. Входит, садится в кресло и глядит по сторонам: штук пять пивных бутылок, ворох журналов, пепельница, доверху заполненная окурками, — она молчит, ничего не говорит.

Немного погодя выходит на кухню, потом возвращается обратно, и все молча. Мы с Куртом сразу заметили неладное, но в чем дело, не знаем. Ну, сидим, ждем, что будет, а отец, видим, тоже не может понять, что такое происходит. Но мама все молчит и молчит, долго ничего не говорила.

Родитель сидит как на иголках, не придумает, что ему делать. В общем, знаешь, как бывает: чувствуется что-то такое в воздухе, а что — неизвестно. Всем уже не по себе стало. Меня так и подмывало удрать, но что-то удерживало. Наконец мама посмотрела на свои часы и говорит:

«Курт и Пелле, наденьте куртки. Мы с вами уходим».

Родитель до того изумился, что так и застыл с отвалившейся челюстью.

«Что за дьявольщина! — говорит. — Ничего не понимаю! А ужинать мы что же, сегодня не будем?»

«Почему не будем? — говорит мама, спокойно так говорит. — Мы трое, во всяком случае, будем».

««Мы трое»! Что ты хочешь этим сказать? А я, по-твоему, голодать должен?»

«Это уж дело твое. Мы с ребятами пойдем куда-нибудь поедим, но только одни, без тебя», — отвечает мама и поднимается с места.

«Совсем спятила баба! — вопит родитель и вскакивает со стула. — Да что на тебя такое нашло?»

«Прекрати, пожалуйста, Карл, — говорит мама. — Вопервых, я бы попросила не называть меня бабой, а вовторых, раз я сказала, значит, так и будет. И если уж тебе угодно знать, что на меня нашло, я тебе скажу: я устала. Устала нести двойную нагрузку — на фабрике и дома, да плюс еще быть тебе нянькой. У тебя весь день свободен, а ты палец о палец не ударишь. Думаешь, я не понимаю, что безработным быть совсем несладко? Но, если ты не возьмешь себя в руки, пойми, ты же пойдешь ко дну… Ну ладно, я с ребятами ухожу. А ты, если хочешь есть, сам о себе позаботься. И не забудь, пожалуйста, за собой убрать».

Я тебе скажу, мне не часто приходилось слышать, чтобы моя мама столько всего наговорила за один раз. И не то чтобы она была злая, нет. Просто она держалась очень твердо, понимаешь, настолько, что даже в голову не приходило вступать с ней в спор.

Но как только мы вышли из дому и зашагали вместе по улице, все опять стало вполне нормально. То есть мы с Куртом еще какое-то время молчали, потому что, когда предки друг с другом цапаются, веселого в этом мало. Но зато мама сразу начала с нами болтать, спрашивать, куда мы хотим пойти поужинать. И в конце концов мы зашли в какое-то кафе, заказали себе свиное жаркое с красной капустой и отлично провели время — все у нас шло прекрасно, пока Курт не спросил, как мы думаем, что там делает наш родитель.

«Наверняка пошел куда-нибудь в кабачок, как и мы с вами», — сказала мама. Но сказала так, как будто считает это вполне естественным и ничуть не расстраивается. Ну, я подумал, раз так, то и нам с Куртом нечего беспокоиться.

Его и правда не оказалось дома, когда мы вернулись, по довольно скоро он появился. Конечно, под градусом, но нельзя сказать, чтобы совсем пьяный; пришел и бухнулся в кресло с газетой, ни слова не говоря.

Через некоторое время Курт пошел на кухню и сварил кофе — тот вечер был у нас кофейный. Я чуть со стула не свалился, когда он вошел с подносом, с чашками и со всем, что положено, потому что Курт не имел обыкновения тратить свое драгоценное время на подобные занятия. Но потом-то я, конечно, понял, что это с его стороны был тонкий ход.

Получилось такое, знаешь, тихое вечернее кофепитие. Мы перекинулись несколькими словами с мамой — так, ни о чем, а родитель сидел и время от времени икал.

Потом мы с Куртом пошли спать.

Курт, между прочим, и со стола сам убрал».

Глава 10

Пока я досказывал последний эпизод, во дворе появился маленький мальчишка. Он стоял и глазел на нас с раскрытым ртом, а под носом у него висели сопли. В этом квартале, где мы теперь живем, полно малышей с сопливыми носами, и ничего странного в этом нет — при таком жилье. «Здесь требуется бульдозер и бригада каменщиков», как сказал отец во время нашей воскресной прогулки.

А этот мальчишка был вообще-то симпатяга, особенно если бы его умыть, и он стоял, глазел на нас и чего-то ждал. Я думаю, ему было лет пять-шесть.

«Дайте на мороженое, а?» — прогундосил он наконец, когда я на минуту умолк.

«Дудочки, Тарзан, — сказал Петер. — Я не взял с собой чековой книжки. Пару горяченьких — это пожалуйста, согреешься — мигом вся простуда пройдет».

«Чего-чего?» — прогундосил мальчонка.

«Я говорю, пару колотушек…»

«Тебя как зовут-то?» — спросил я, потому что мне вдруг стало жалко малыша. К тому же я проникся к нему уважением — такой шкет запросто подходит к двум здоровым лбам и просит угостить мороженым.

«Меня зовут Берге, — пробулькал сопливчик, — и мне пять лет. Ну, дашь теперь на мороженое?»

Тут я взял и сунул ему пятьдесят эре, и он с радостным визгом дунул прочь, выкатился за ворота и помчал по улице в сторону лавочки.

Понятия не имею, с чего я вдруг сунул ему эти две монетки по двадцать пять эре. То есть можно подумать, я только и делаю, что раздариваю кому попало денежки, — нет, конечно. Сам не знаю, просто, наверно, увидел его сопли и вспомнил про все эти трухлявые дома и что отцу не дают строить вместо них нормальные.

А Петер посмотрел на меня, когда мальчишка испарился, и говорит:

«Ну уж! Впрочем, если тебе так хочется… Так как же с твоим отцом? Изменилось что-нибудь после того вечера?»

Изменилось ли что-нибудь? Н-да, что тут ответишь? Изменилось ли что-нибудь, оттого что я дал сопливому шкету две мелкие монетки? Ну, что-то, конечно, изменилось. Он поскакал в лавочку и купил себе мороженое, если можно купить там мороженое на пятьдесят эре, или пять лакричных конфетин, или что уж он надумал себе купить. Ну, и рад он был, конечно, потому что вкусно, и все такое. Но чтобы в результате что-то действительно изменилось? Да нет, разумеется, то есть за исключением того, что я погорел на пятьдесят эре. Мальчишка так и остался сопливым и останется сопливым до тех пор, пока будет жить в этих трущобах, на которые не мешало бы напустить бульдозер, а потом позвать бригаду каменщиков.

Странно все-таки, что такой вот маленький паршивец, который выклянчивает у тебя на мороженое, может навести на всякие мысли. Да, но пора уж было что-нибудь ответить, чтобы Петер не подумал, что я совсем тронулся. А вообще-то мне было тогда хорошо. Нет, правда, устроиться вот так на помойном баке и пораскинуть немножко мозгами — это совсем даже недурственно.

В конце концов Петер все-таки не вытерпел.

«Какого черта, язык ты, что ли, проглотил? — сказал он. — Или совсем уж того? Что дальше-то было с твоим забулдыгой? Переменился он?»

Меня неприятно резануло, когда Петер назвал отца забулдыгой, хотя вообще-то я не такой уж чувствительный. А тут мне было неприятно. Но в бутылку лезть тоже глупо — чего же я хотел от Петера после всего, что сам ему наговорил?

«Понимаешь… — начал я и, помню, опять надолго замолчал, раздумывая, что ему сказать. — Ну, какая-то перемена, конечно, произошла. Он как будто… Видишь ли, мои предки, они ведь вообще-то очень любили друг друга, и тут он, по-моему, как-то совсем растерялся, отец, не знал, за что схватиться. То посуду вымоет, то вдруг квартиру приберет. А то возьмет и начистит картошки, на стол накроет. Даже розу однажды купил. Приходим, а на столе такая роза — ослепнуть можно. Нет, он, в общем-то, старался изо всех сил. Но только это все был не его стиль, если ты понимаешь, что я имею в виду. И он никогда ничего не доделывал до конца. Вернее — за исключением одного раза, когда…