Города и годы - Константин Александрович Федин

– Гони!

О, если бы сейчас он был на месте шофера, который выгнал из-за угла громыхающую машину, промчал ее на два пальца от чугунного столба, окунул в лужу, подбросил в воздух, выпрямил, выправил, вбил в бесконечную прямизну проспекта и погнал в вихре брызг, в свисте колес, в треске мотора, в шуме, грохоте, громе! Каждая секунда – смерть, на каждой выбоине – смерть, в каждой яме – смерть, у каждого столба – смерть, на повороте – смерть, на прямой – смерть! И прекрасно, прекрасно, потому что ничего, кроме – так нужно; ничего, кроме – необходимо! Прекрасно, легко, бесконечно легко! О, если бы сейчас испытать, пережить, почувствовать, что пришло в полях под Саньшином!

– Гони, гони, гони!

Конрад Штейн

В тот день, в Москве, к дому, где помещался Германский совет солдатских депутатов, подошел человек в пушистой заячьей шапке, в порванной грязной шинели германского образца и голубых австрийских обмотках на ногах. Он потолкался в вестибюле, перечитал объявления и записочки, наколотые по стенам, и пошел на второй этаж.

В комнате, где толпились оборванные люди, он стал в очередь. С полчаса он продвигался вперед с видом человека, привыкшего ждать, усталого и безразличного. Подойдя к столу, он снял шапку. Волосы его были очень коротко обстрижены, и по голове, от правого уха к затылку, протянулся широкий шрам, усеянный сморщенными розовыми рубцами. Он держался прямо, как хороший солдат, и звонко стукнул каблуками, когда человек, сидевший за столом, поднял на него глаза.

– Я отстал от эшелона, возвращающегося на родину. Вот мои документы. Прошу присоединить меня к ближайшей партии. Я должен был…

– Откуда шел эшелон?

– Из Семидола.

– Как же вы отстали?

– Я покупал для товарищей картофель. Начальник эшелона сказал, что мы простоим часов восемь. Я ходил в деревушку в двух-трех километрах. Поезд отвели тем временем на какую-то ветку. За всей этой русской суматохой, пока я узнавал…

– Где это было?

– В Рязани. Я прошел добрых полпути пешком, до Москвы.

– Вас зовут?..

– Конрад Штейн.

Поводив пальцем по спискам, человек, сидевший за столом, закурил папироску и сказал:

– Да, есть. Это было в конце октября?

– Эшелон погрузился в Семидоле двадцать четвертого октября и отправился двадцать пятого.

– Одна минутка, – произнес проверявший списки, поднялся и вышел в соседнюю комнату.

Пожилой бородатый солдат в русском башлыке вокруг шеи ласково вгляделся в Конрада Штейна и, показав глазами на его шрам, сказал:

– Хорошо сделано. Осколок?

– Французская работа, – отозвался Штейн, – в Шампани, в пятнадцатом году.

– Хорошо сделано, – повторил солдат. – Вы саксонец?

– Да.

Дверь соседней комнаты открылась, и человек со списками в руках выкрикнул:

– Конрад Штейн, зайдите сюда.

Когда Штейн поравнялся с ним, он добавил:

– Доложите секретарю, что вы мне говорили.

И стал в дверях.

Секретарь мельком взглянул на него и сказал:

– Вы можете идти, товарищ.

Потом сухо обратился к Штейну:

– В каком лагере вы содержались?

– В Томском.

– До какого времени?

– Вот мои документы, в них все подробности. Потрудитесь…

– Прошу вас отвечать на вопросы. Мы в чужой стране, которая еще недавно находилась в войне с нами, и наш долг помогать друг другу. Каждый рвется домой, но не у всех одни права на первую очередь.

– Но ведь я уже был включен в эшелон!

– Я знаю. Когда вы были взяты в плен?

– Я тяжело болен, вы видите. – Штейн показал на свой шрам.

– Когда вы были взяты в плен?

– В феврале семнадцатого года.

– Где?

– Под Ригой.

– До какого времени вы содержались в Томске?

– Точно не припомню. Весной этого года. У меня, видите? – Штейн снова показал на голову.

– Однако вы точно сказали, когда отправились из Семидола.

– Это записано в документах.

– Каким образом вы очутились в Семидоле?

– Шесть человек бежали из Томска, в числе их – я.

– Как вы проникли через фронт?

– Красные приняли нас хорошо и помогли добраться до Семидола.

– А белые?

– Белых мы обошли.

– В гражданской войне вы не участвовали?

– Нет.

– Вы рядовой?

– Я ефрейтор.

Секретарь встал и направился к дальней двери. Дойдя до нее, он быстро обернулся и спросил:

– А вы не знавали некоего цур Мюлен-Шенау?

Ефрейтор сморщил брови, поднял глаза к потолку, помычал.

– Нет, не припомню, – спокойно ответил он.

– Как вас зовут?

– Конрад Штейн, – сказал ефрейтор.

Секретарь вышел.

Тогда Конрад Штейн бросился к двери, через которую перед тем вошел, остановился на одно мгновенье, затаил дыханье, прислушиваясь, потом неторопливо нажал дверную ручку.

В комнате, где толпились оборванные люди, у стола никого не было. Из телефонной будки доносился чей-то раздраженный тонкий крик.

Конрад Штейн положил на дно шапки свои документы, нахлобучил заячий мех на глаза и стал пробираться к выходу. Бородатому солдату в башлыке вокруг шеи, ласково взглянувшему на него, он скучно сказал:

– Пойду покурю, пока там возятся с бумагами.

И тихо спустился по лестнице. На улице он скользнул за угол, бросился к трамвайной остановке и затерялся в невзрачной толпе.

А ночью к товарному поезду, тащившемуся из Москвы в Клин, подбежал из темноты быстрый человек с большой белой головой и, пропустив мимо себя звякавший сцепами, поскрипывающий состав, прилип к затылку последнего вагона у буфера, под слепым глазком красного фонаря.

ВРАГ У ВОРОТ!

Штаб был освещен, и по замызганным, обшарканным лестницам бродили, бегали, метались люди. Через распахнутую дверь рвались телефонные звонки и охриплый, замученный голос клекотал поминутно:

– Слушаю… для поручений…

– Говорит для поручений… у телефона для пору-че-ний!

В круглой высокой комнате плавал в табачном дыму и в бумажных ворохах сонный человек. Мусоля пальцы, он перебирал и перекладывал картонные карточки, бумажки, бумаги, подносил к губам эмалированный чайник, сосал оббитый носик, потом долго таращил глаза – с растолстевшими веками и обескрашенными зрачками – и опять перекладывал бумажки.

– Вам когда сказано явиться? – спросил он Старцова, не отрываясь от бумажек.

– В девять.

– А сейчас сколько?

Он весь обвис – усы полезли в рот, щеки сползли на нижнюю челюсть, длинные волосы занавесили лоб, глаза, уши, – но неустанны были руки, перебиравшие карточки, бумажки, бумаги.

– Постойте, – крикнул он уходившему Старцову, – есть! Это на Французской набережной.

Старцов взял бумагу, сунул ее за обшлаг и – мимо бродивших, бегавших, метавшихся людей, сквозь разнотонный треск звонков и клекотавший хрип: «для пору-че-ний!» – вышел на площадь.

Над дворцом струилась неровная белизна рассвета, но сам он, Александровский сад, разогнутая подкова штаба все еще стояли сплошной серой стеной, обрубая скрещенные лапы автомобильных прожекторов.

Андрей окунулся в