Убежище 3/9 (сборник) - Анна Старобинец

Полагал ли он, что они узнают его и таким? Конечно нет. Надеялся ли, что, даже не узнав, почувствуют в нем свое, родное, примут без колебаний, напоят чаем с бананом и сникерсом? Конечно, надеялся. Да что там надеялся, рассчитывал на это. Поэтому даже не счел нужным подготовить какие-то мало-мальски вразумительные объяснения своего появления. Своего существования.

– Как вас зовут? – спросила мать.

Потом повернулась к отцу и громким прерывистым шепотом заговорила с ним. На лестничную клетку просачивались с шипением отдельные слова.

Откуда… кажется… весь в грязи… странно пахнет… откуда… может знать Машу… не может… таких знакомых… что-то не то… звонить в полицию… или что-то с ней сделал… плохое предчувствие… что-то… плохое предчувствие… мое сердце… чувствует…

– Меня зовут Антон.

– Мы никаких Антонов не знаем, – сказала мать. – У Маши нет таких знакомых. – Впервые за много лет ему остро, пронзительно-остро захотелось обнять маму – и чтобы она его обняла.

– Может, давай позвоним ей в Москву? – дрожащим от волнения голосом предложил отец. – Спросим, что да как.

– Конечно, давай позвоним. Тем более, мы уже давно не звонили, – жизнерадостным алюминием откликнулась мать.

Кудэр подумал, что они похожи на школьников, очень неумело разыгрывающих дурацкую сценку из новогоднего спектакля.

– Дома не берет трубку, – спустя пару минут сообщила мать. – А мобильный телефон отключен.

– Можно мне войти? – снова спросил Кудэр и почувствовал, что надвигается очередной приступ кашля.

– Нет, нельзя, – твердо сказала мать.

– Уходите, – сказал отец.

– Ну пожалуйста! – почти крикнул Кудэр и тут же согнулся пополам и начал кашлять – громко, безнадежно, остервенело.

Каждый хриплый вдох, каждый отвратительный выдох дробился и умножался кафельным эхом лестницы.

Сквозь едкую пленку слез, налипшую на глаза, он снова взглянул в лицо матери – чужое, расплывающееся, меняющее свои очертания в полосе уютного электрического света.

– Лиза, закрой дверь, он, наверное, заразный, – сказал ей отец.

Кудэр увидел, что светлый промежуток, связывающий его, корчащегося на лестничной клетке, и родителей, шепчущихся там, внутри, сокращается, сокращается, становится уже. Мать медленно закрывала дверь.

Откуда-то извне, незнакомая, сумасшедшая, пришла ярость. Кудэр бросился к ним, грязными, липкими от пива пальцами вцепился в дверь, резко рванул ее на себя. Неуверенно брякнула натянутая цепочка. Кудэр просунул руку внутрь и стал быстро-быстро теребить эту цепочку, дергать из стороны в сторону, пытаясь отстегнуть.

– Впустите меня! Немедленно впустите меня! – хрипел он. – Дайте мне поесть! Вы должны меня накормить! Вы должны меня узнать! Вы не можете меня прогнать! Вот так вот взять и прогнать!

Прогнать… рогнать… огнать…

– Он сумасшедший! – взвизгнула мать. – Полицию! Яша, звони срочно в полицию!

– Сейчас-сейчас, – спокойно ответил отец, – вот только… поправлю тут кое-что… дверку закрою…

Боль – мгновенная, непонятная, настолько сильная, что даже как будто ненастоящая и чужая – заполнила руку Кудэра, резкими холодными волнами отдалась в голове, в груди, в позвоночнике. Казалось, что его пальцы воткнули, точно в зимнюю варежку, в огромную глыбу льда.

Он завыл, отпустил дверную цепочку и отдернул руку. Она была ярко-красная, с белыми островками вздувшейся кожи. От нее остро пахло мясным бульоном.

– Кипяточком… из чайничка… – услышал он, точно во сне, деловитый голос отца, прежде чем дверь перед ним захлопнулась.

Пока приезжала и уезжала полицейская машина, он отсиделся в кустах рядом с детской площадкой.

– Погоди, Гретель, вот скоро луна взойдет, мы и отыщем дорогу по хлебным крошкам.

Когда взошла луна, отправились они искать дорогу. Искали ее, искали, но так и не нашли. Тысячи птиц летают в лесу и в поле – и они все их поклевали…

На следующий день, ближе к вечеру, он вернулся туда.

Кусты были очень удобные. Без листвы, но густые и ветвистые, они образовывали прекрасное укрытие. И при этом позволяли хорошо видеть подъезд.

На всякий случай Кудэр пришел немного раньше. Отец обычно выходил в супермаркет около пяти, так что оставалось еще минут двадцать в запасе. В прошлом году, когда он – нет, когда она – приезжала к родителям в гости, старик ходил туда каждый день. За сникерсами, ну и просто прогуляться. Кудэр надеялся, что за это время привычки отца не изменились.

Он посмотрел на свою руку. Белые пузыри отслоившейся кожи полопались и обмякли, образовав неровные скукоженные воронки. Через дырочки в этих воронках виднелись маленькие островки нежно-розового, поросячьего. Дотрагиваться до руки он не мог. Даже прикосновение к ней воздуха – легкие порывы ветра – были болезненными.

Возможно, ее нужно было обмотать чем-то. Стерильным. И уж точно чем-то намазать. Каким-нибудь специальным кремом от ожогов.

Сегодня. Сегодня у него наверняка появятся деньги, и он сделает все как полагается. Приведет себя в порядок.

Хлопнула дверь в подъезд. Кудэр вздрогнул и посмотрел в просвет между ветками.

Отец вышел из дома и неторопливо зашагал по направлению к магазину. Выбравшись из укрытия, Кудэр пошел следом.

Отец очень любил прогулки. Он полюбил их двадцать лет назад – после того, как почти год ему пришлось провести в инвалидной каталке.

После того, как врач с дежурным, протертым до дыр сочувствием сказал ему, что он, вероятно, уже никогда не будет ходить. После того, как жена металлическим голосом сказала ему, что останется с ним, что бы ни случилось. И что она все простила.

Все простила…

Продолжая следовать за отцом, Кудэр слегка замедлил шаг, извлек из кармана недокуренный бычок, чиркнул спичкой. Сдержав кашель, глубоко, до тошноты затянулся, впуская в себя далекие, теперь уже не свои, чужие воспоминания – едкие и бесформенные, как дым…

– Не при ребенке! Давай хотя бы не при ребенке!

Отец заметно нервничал. У него тряслись руки, он говорил очень громко и неестественно – как будто рассказывал детскую сказку, а взгляд был затравленный и в то же время какой-то пугающе безразличный, почти сонный.

Маша никогда еще не видела его таким. Она стояла, прижавшись к стене кухни, не желая оставаться, не решаясь выйти, заткнув обеими руками уши – но не плотно, так, чтобы все равно слышать, о чем они говорят. Кричат. Шипят.

– О ребенке тебе раньше надо было думать!

У матери было красное, все в испарине и слезах, лицо и какие-то чужие, как показалось Маше, губы. Верхняя как будто бы стала тоньше и бледнее, а нижняя покрылась мятой, шершавой, темно-бурой корочкой.

– Много ты думал о ребенке, когда с этой своей…

– Замолчи!

– Когда ты. С этой. Своей. Как ее. Там.

– Заяц, иди, пожалуйста, в свою комнату. – Он повернул голову к дочери, но не посмотрел на нее, не решился.

«Заяц. Он называет меня заяц, потому что у меня неправильный прикус и передние зубы торчат вперед», – с тоской подумала Маша и осталась стоять на месте.

– Мария, иди к себе, – сказали чужие шершавые губы.

Маша повиновалась, медленно пошла. Уже на пороге своей комнаты она услышала, почувствовала затылком, волосами и позвоночником, как те же губы сказали «мразь» и еще сказали «ненавижу» и «убирайся». Сказали папе.

Он лихорадочно собрал какие-то ненужные вещи – в основном почему-то носки и галстуки – и ушел. Вечером позвонил; Маша подошла к телефону. Он сказал:

– Заяц, меня какое-то время не будет рядом. Просто нам с мамой надо пожить отдельно. Это не значит, что я тебя бросаю. Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Маша.

– Мы будем с тобой встречаться. Очень часто. Хорошо?

– Хорошо.

– Помогай маме.

– Да.

– Ну… ладно. Пока, зай. Я еще позвоню. Хочешь, завтра?

– Хочу.

Но он не позвонил. Вроде бы именно на следующий день это и случилось. Или, может быть, через день.

Подробностей Маша не знала. Знала только, что машина, в которой ехал отец и Эта, столкнулась с другой машиной. Отца долго не могли вытащить наружу, потому что какой-то железкой ему придавило ноги.

Зато Эту вытащили сразу – и больше о ней никогда не говорили.

О людях в той, другой машине, не говорили тоже.

Мать все время была рядом с ним. Он принимал ее помощь вежливо и безучастно. И у него все время было такое лицо… Такое, будто он давно уже понял, что спит, и вполне успокоился – вот только совершенно не представлял, как ему теперь просыпаться.

Через полгода его ноги, бледные беспомощные ноги в синих тренировочных штанах, стали тонкими, как у ребенка. Еще через пару месяцев ему сделали очередную операцию.

Через год его колени, разукрашенные сеточкой мелких красноватых шрамов, снова стали сгибаться и разгибаться. Он радостно объяснил Маше, что это потому, что ему в коленные чашечки вставили какие-то специальные, очень тонкие металлические штырьки.

– Но их ведь потом вытащат? – испуганно спросила она.