Отблеск безумной звезды - Тронина Татьяна Михайловна

— А что ты смеешься? Дворянская фамилия, между прочим, на некоторых честолюбивых особ, без роду и племени, действует весьма магически… — проникновенно продолжила Эмма Петровна. — Но главное — наследство.

— А, это то самое, которое Степан Андреевич должен оставить! — с тоской протянула Оля.

— Судя по всему, Степан Андреевич завещает его Кеше, — с гордостью кивнула Эмма Петровна. — Не мне, разумеется, и не племяннику своему, Ивану… а — Кеше.

Оля снова засмеялась через силу. Обвинять ее в том, что она погналась за каким-то там мифическим наследством, которое должен оставить бывший литературный бонза, было нелепо — меньше всего Оля думала о деньгах, когда встретила Викентия. Но объяснить это Эмме Петровне было невозможно!

— Эмма Петровна, какая чушь… — с упреком произнесла Оля. — Прямо помешались вы тут все на этом наследстве! И… и хватит меня им шантажировать! Я прекрасно вас поняла — вы не хотите, чтобы вашу внучку звали Дуня. Это имя кажется вам недостойным дворянского рода Локотковых… Ладно, я не буду настаивать на этом имени. Я нормальный человек, я способна пересмотреть свои взгляды…

— Вот и хорошо, — неожиданно кротко произнесла Эмма Петровна, загасив сигарету в пепельнице. — Очень хорошо, что мы друг друга поняли.

— Тем более что может родиться мальчик, и наш сегодняшний спор окажется совсем бессмысленным, — с раздражением напомнила Оля.

— Действительно! — фыркнула Эмма Петровна.

— Спокойной ночи, — сказала Оля, совсем забыв, для какой цели она заходила сюда.

— Спокойной ночи, — мирно ответила Эмма Петровна. — Да, кстати, дорогуша, надеюсь, мы не станем посвящать Кешу в детали нашего спора?

— Не станем… — буркнула Оля и ушла к себе.

Было жарко, душно… Нелепым и странным казался этот разговор с будущей свекровью. «Эмма Петровна — женщина властная, привыкла всеми командовать. Ей не понравилось имя, которое я выбрала будущему ребенку, и она очень жестко поставила меня на место. Боже, как глупо подозревать меня в том, что я погналась за наследством и дворянской фамилией… Бред!»

Оля повернулась на другой бок. На портрете Георгия Степановича, висевшем над столом, играли блики — казалось, фотография усмехается в полутьме. Покойный хозяин дома тоже не верил в невинные намерения Оли Журавлевой.

Было так обидно, что Оля даже слегка всплакнула.

Совсем недавно ей так нравился этот дом, старинные вещи, его заполнявшие, моложавая и подтянутая Эмма Петровна, ее гости… Но теперь ясно, что этот дом никогда не станет для Оли родным — разумеется, если она не подчинится беспрекословно Эмме Петровне.

«Ничего, мы с Кешей будем жить у меня!» — попыталась успокоить себя Оля.

Но легче не стало. Эмма Петровна считала свою будущую невестку охотницей за чужими деньгами. И та нечаянно услышанная реплика — «глупа, просто клинически глупа!» — относилась именно к ней, к Оле, теперь это было очевидно.

Не слишком удачливой авантюристкой — вот кем считала Эмма Петровна Олю!

Нетрудно догадаться, что свекровь и на расстоянии попытается командовать молодой семьей, а если Оля вздумает сопротивляться, то… «Кеша слишком послушен ей. Его любовь к матери — большое достоинство, но и наказание. Если Эмма Петровна всерьез решит воевать со мной, то она наверняка окажется в победителях, как бы Кеша ни дорожил мной».

Оля, ворочавшаяся с боку на бок, тут же дала себе слово, что ради семьи готова терпеть что угодно. Лишь бы Викентий был рядом, лишь бы будущий ребенок не остался без отца…

«Но почему же, если я готова на все, это противное чувство одиночества продолжает преследовать меня? Наверное, потому, что я знаю — Эмма Петровна никогда не отдаст мне Кешу, пусть он хоть трижды на мне женится. Она и имя у моей дочери уже успела отнять!»

Оля усилием воли попыталась успокоиться, но слезы неудержимо лились из ее глаз. Она так устала за этот бесконечный день, что сон и не думал идти к ней.

Оля встала и, сложив руки на груди, босиком прошлась по комнате.

От батарей несло невыносимым жаром.

«Как глупо… почему я плачу? Ведь знаю же, что мне нельзя волноваться!»

Но чем больше уговаривала себя Оля успокоиться, тем сильнее она заводилась. Она уже не плакала, а безутешно ревела.

Оля включила свет в кабинете и попыталась найти аптечку. Немного валерьянки ей сейчас не помешало бы… Однако все шкафы и ящики покойного хозяина были заперты, сколько Оля ни дергала за ручки. Надо было позвать Викентия, но Оля все не могла решиться. Поджав ноги, она села на высокий кожаный диван, с которого уже наполовину успела сползти простыня, и рыдала. Когда-то в одной военной передаче она слышала, что если самолет уже вошел в штопор и, кружась, стремительно несется носом к земле, то летчику после определенного момента уже невозможно вернуться в нормальное положение — время упущено. У Оли было то же самое состояние — она позволила себе расстраиваться чуть дольше допустимого и теперь не могла остановиться. Слезы буквально душили ее.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, щурясь от света, заглянул Викентий. Сонный, взлохмаченный, в смешной полосатой пижаме.

— Ты что? — испуганно спросил он.

— Н-н… ни-че-го… — едва смогла выдавить из себя Оля.

— Да что случилось? — он сел рядом, обнял ее, но Оле от этого стало только хуже. Рыдания, прежде сдерживаемые, хлынули наружу. Она плакала уже в полный голос. Она собой не владела.

Появилась Эмма Петровна.

Некоторое время она молча смотрела на Олю, бившуюся в истерике на руках у сына, а потом мрачно спросила:

— Что за спектакль посреди ночи?

— Мама, я не понимаю… — в отчаянии закричал Викентий. — Захожу к ней, а она плачет! Оля, Оля, тебе же нельзя… Немедленно прекрати!

— Ты с ума сошла, — тихо произнесла Эмма Петровна. — Оля! Ты же сама врач, должна понимать, что нельзя доводить себя до такого состояния… Дать успокоительного?

— Мама, зачем спрашиваешь? — закричал Викентий. — Неси!

— Неси… — мрачно передразнила Эмма Петровна. — А может, в ее положении ей не всякое лекарство можно принимать!

Оля попыталась ответить, но не смогла.

Эмма Петровна мгновение вглядывалась в посиневшее Олино лицо, которое передергивала судорога, а потом сама закричала:

— Ну вас всех к черту! Как хотите, а я сейчас «Скорую» вызову…

Дальнейшее Оля помнила очень смутно.

Кажется, действительно приехала «Скорая», но дорога и то, как ее, Олю, везли и как она оказалась в приемном покое, выпало из памяти. Лишь на мгновение Оля пришла в себя, когда почувствовала знакомый больничный запах, настоянный на хлорке и лекарствах, и сквозь туман общего наркоза услышала странные слова:

— Кажется, девочка была…

Ослепительный свет прожигал веки. Звякали стальные инструменты о дно железного лотка… Были ли в действительности эти слова или они померещились ей? Оля не знала. Чей равнодушный голос произнес — «кажется, девочка была»?.. Как человек с медицинским образованием, она знала, что на таких сроках определить пол ребенка без специальных анализов очень трудно. Но даже в забытьи Оля не могла расстаться с мыслью о Дуне-Дунечке…

Викентий звонил на сотовый раз десять на дню: «Как ты?.. Что тебе передать?.. Как себя чувствуешь?..» Он очень беспокоился об Оле, но не считал произошедшее чем-то ужасным и из ряда вон выходящим. Вполне обычная неприятность, которая может случиться с каждой женщиной… И из соседок по палате тоже никто не считал подобную вещь катастрофой, тем более что на обходе лечащий врач заявил громогласно, что все прошло более-менее благополучно и что Оля в скором времени может повторить попытку стать матерью.

Но Олю это мало утешало. Для нее ребенок, которого она носила, был слишком реален, слишком осязаем. «Кажется, девочка была…»

На четвертый день в палату ворвалась Римма с огромной авоськой, набитой пакетами с кефиром и апельсинами. Оля не особенно любила ни то, ни другое, но Римма, видимо, считала, что именно такими должны быть больничные передачи.