Чумная экспедиция - Далия Трускиновская

Оный Ерофеич изготовлял настойку на многих травах и пользовал ею от всего, начиная с насморка и кончая слабоумием. Орловский живот не устоял против китайского снадобья, с легкой руки графа Ерофеич вошел в моду при дворе, а его панацея (так изволила назвать сию мутную и адской крепости настойку государыня) стала почти ежедневным питьем для графа. И получила прозвание по имени составителя.

Казачок налил полную чарку из другой фляги.

– Извольте, «ерофеич»!

– Твое здравие, Филатка! - Орлов махом выхлестнул чарку и фыркнул по-конски. - А теперь давай натягивай мне сапоги!

Нужду он справил, стоя у распахнутой дверцы кареты. Затем прямо с подножки, на ходу, сел в седло подведенного берейтором вороного Арапа и поскакал вдоль растянувшейся колонны в одной расхристанной рубахе и узорчатом халате. За ним поспевал берейтор в ливрее.

Арап с утра был ходок, весел, баловался. Ощущать его конский азарт было одно удовольствие.

Взлетев на пригорок, граф из-под руки оглядел растянувшуюся колонну. С особым удовольствем отметил, как держатся в седле офицеры-пехотинцы - все в темно-зеленых мундирах, в черных поярковых треуголках, отличающихся лишь галуном на полях: у преображенцев - с крупными зубчиками, у семеновцев - с мелкими, у измайловцев - вообще без зубчиков.

Не испорченные чтением при свечах глаза графа издали высмотрели эти различия.

– Эх, молодцы пребраженцы! Щегольски идут! - сказал он берейтору и пустил Арапа вскачь. Он был почти счастлив - утренняя встречняя прохлада веселила тело и душу.

Догнав преображенцев, Орлов хлопнул по плечу Артамона, прошелся по поводу его помятой внешности, и тут же повернулся к Архарову.

Этого офицера, хоть он был и выше чином, чем повеса Медведев, Орлов на попойку (последнюю перед Москвой!) не звал. Давным-давно Архаров после драки в бильярдной сделался ему симпатичен - так теперь определяли это чувство, ни к чему не обязывавшее. Но граф, не обременяя своей памяти науками, более доверял ощущеним, чем знанию. По ощущениям выходило: Архаров норовом покрепче всех братьев Орловых, включая Алехана, и иметь такого человека «своим» было полезно. То бишь, для дела полезно, а не для гулянки. На гулянке этакая пасмурная рожа разве что мысли о несварении желудка навеять может. Опять же, красавца Медведева можно по-свойски ударить по плечу, можно с ним фривольно пошутить, этот же - глыба угрюмая, неповоротливая, поди, и шуток не разумеет. И кто его разберет, что у него там в голове шевелится…

– Что, не оробел, Архаров? - спросил граф. - Чума-то уж близко.

– Преображенцам робеть не велено, - кратко отвечал Архаров. Он не любил разводить белендрясы со старшими по званию. Да и вообще с ними разговаривать не умел - не получалось.

– Гляди, я тебя не напрасно взял, - напомнил и ему, и самому себе Орлов. - Хорошо себя окажешь - резво вверх поднимешься.

Архаров поклонился, молча выражая согласие.

Не зная, что бы ему еще сказать, Орлов несколько подумал - да и поскакал прочь, сопровождаемый берейтором.

– Приметило тебя его сиятельство, Николаша, - сказал Левушка.

– Еще бы он меня не приметил… Да что проку? - задал не имеющий ответа вопрос Архаров. - Не первый год слышу - окажи себя, будь на виду! А все в капитан-поручиках хожу.

– Французы называют сие «шанс», - блеснул подхваченным в какой-либо гостиной словечком Левушка.

– Да шел бы ты, Тучков, со своим шансом знаешь куда?

– Экий ты с утра несговорчивый!

С тем Левушка и отъехал от насупленного Архарова.

– Да, я таков, - буркнул вслед Архаров, а затем про себя ругнул графа так и разэтак. И чего подъезжал? Путного сказать-то нечего, а обнадеживать попусту… Надоело.

И такой вот, недовольный, он ехал и ехал, прислушиваясь к разговорам сослуживцев, однако в них не встревая. И только одно сказал, прищурившись на солнце:

– Пора бы привал делать.

– Приказа не было, - огорченно напомнил Левушка. На него временами такое нападало - быка бы съел без соли. Бредихин пошучивал - растет-де дитятко. А тут с раннего утра в седле, да после единственной миски солдатской каши…

– Скоро вторая чумная застава, - сказал Бредихин. - Славно граф Брюс постарался - как цепью Москву огородил. От самой Твери начал…

Со стороны обоза широкой рысью подъехал грузный всадник в расстегнутом кафтане - Матвей Воробьев. Он сидел в седле неловко и, судя по всему, был вопреки всем благим намерениям не слишком трезв.

– Так что же - нас теперь только в Москве кормить будут? - предположил Бредихин.

– Сие несносно! Без обеда я ни на что не годен, - прогудел Матвей.

Левушка всплеснул руками, изображая радостное удивление:

– Матвей Ильич, и вы в седле? Как отважились?

– Ногу в карете отсидел - вот и отважился. Встряхнусь, думаю. В Москве-то не до верховых прогулок будет. Нас, докторов, тут же к делу приставят, - с определенной гордостью заявил Матвей. - Там сам Самойлович лечит! Вот у кого учиться да учиться…

– А не боязно, Матвей Ильич? Мы-то, может, и до конца поветрия близко к зачумленным не подойдем, а вам-то с ними чуть ли не спать… - в Левушкином голосе было сплошное чистосердечное сожаление, но Архаров услышал и отчетливую нотку ехидства.

Матвей поднял вверх указательный перст:

– Уксус! Первое дело - все через уксус пропускать и уксусом обтираться. Вот зараза и не пристанет.

– Вам, докторам, виднее, - согласился Артамон, - а все как-то ненадежно кажется: чума - и вдруг уксус.

– Кабы так просто было, ее бы еще весной извели, а то - до осени в Москве застряла, - добавил Архаров.

Но Матвей сделал вид, будто не слышит критики.

– Еще уголь и обгорелое дерево, - такую загадочную рекомендацию дал он. - А также дым от них. Хорошо из навоза костры разводить. Можжевельник жечь. И Боже упаси что-то взять от зачумленного, хоть бы то был мешок золота!

Архаров задумался. В рассуждениях доктора он уловил противоречие.

– Мешок золота я бы взял. И в уксусе его промыл…

Матвей уставился на Архарова и ахнул.

– Не валяй дурака, Николашка! - прям-таки взревел он. - Подцепишь заразу - в тот же барак велю сволочь, где самая подлая чернь подыхает!

– Будет вам пугать, Матвей Ильич. И так тошно, - попросил вдруг присмиревший Левушка.

Перед последней чумной заставой граф Орлов оделся наконец, как подобало ему по чину, и возглавил колонну, призвав ехать с собой рядом сенатора Волкова. Тот без особого желания согласился. До Москвы оставалось - всего ничего. Всем было велено занять свои места - как положено на марше.

Это было 26 сентября 1771 года.

Движение колонны замедлилось. Она подошла к Камер-Коллежскому валу, который многие по привычке именовали Кампанейским валом, устроенному не сказать чтоб очень давно - тридцать лет назад. Он служил таможенной границей Москвы и имел шестнадцать застав, на которых проверяли ввозимые в город грузы, особое внимание уделяя табаку и спиртному - торговать ими имело право лишь государство.

– Москва, что ли? - спросил Артамон Медведев. - Опять застава? Сколько, черт побери, можно?!

– Это уж Тверская, - заметил Бредихин.

Левушка, чтобы понять обстановку, выехал на обочину и далее - на косогор. Там он придержал коня, и вид у него был удивленный.

Архаров порой ощущал в себе достойное малого дитяти любопытство. И касалось оно вещей неожиданных - как-то с четверть часа наблюдал за осой, искавшей выхода из застекленного окна. Он подъехал к Левушке и вместе с ним уставился на странное сооружение - вроде высоко поднятого над землей и бесконечно долгого грубо сколоченного стола шириной чуть ли не в сажень. На нем имелась и посуда - ушаты и лохани, как будто для угощения скота.

Там, где остановилась голова колонны, стол размыкался, но проезд был загорожен рогатками - тяжелыми бревенчатыми сооружениями на колесах, и стоял пост полицейских драгун. Поблизости горел большой дымный костер.

– Это что еще за диво? - спросил Левушка.

Но Архаров и сам не знал.

Служившие при заставе мужики откатили рогатки, перегородившие проезд. И стали вразнобой низко кланяться вельможам, которых углядели во главе колонны.

Граф Орлов на Арапе, при полном параде, при орденах, поехал к рогаткам, следом за ним - сенатор Волков. За Орловым, Волковым и орловской свитой ехали измайловцы. Не доезжая, он придержал коня.

Лишь теперь Орлов в полной мере осознал, что баловство окончилось. Впереди был враждебный город - из-за каждого угла могли полететь в колонну камни, мог и ружейный залп грянуть. Насколько в Санкт-Петербурге бунт был невозможен, настолько же он казался естественным для Москвы - разжалованной из российский столиц в обыкновенные города, полной недовольных, огромной и живущей каким-то странным, еще до конца не истребленным обычаем. Истории Григорий Орлов, понятное дело, не знал, однако уловил в воздухе некое веяние - а то почти столетней давности стрелецкими бунтами повеяло, теми, когда толпа, ворвавшись в Кремль, не смирялась, пока не отведает крови, а потом - будь что будет.