За чертой милосердия - Дмитрий Гусаров

В день отправки из Сегежи в бригаду приехал сам Вершинин. Был он внимателен и заботлив. Вместе с заведующим военным отделом ЦК КП(б) республики Н. Ф. Карахаевым он обошел все отряды, поговорил с бойцами, дал накачку интендантам за то, что часть мясных консервов была заменена рыбными, а вечером, когда опять остались вдвоем с Григорьевым, в больших светлых глазах Вершинина появилась задумчивая грусть…

— Послушай, комбриг… Всё, что мы говорили тогда — помнишь? — остается в силе. Ситуация прежняя, только дела на юге стали еще хуже… Приказ у тебя на руках. Выполняй его, но действуй сообразно обстановке. Быть поводырем тебе отсюда я не смогу… Знать о бригаде буду ровно столько, сколько сам сообщишь. Поэтому радируй чаще и подробней. Наша связь будет работать на вас беспрерывно. Помни одно — бригаду посылаем не на заклание…

Григорьев не понял последнего слова, хотел переспросить, но Вершинин жестом остановил его и закончил:

— Надо действовать так, чтоб и задание выполнить и бригаду сохранить, понял? Тогда это будет по-партизански…

— Понял, Сергей Яковлевич!

Вершинин проводил бригаду до посадки в эшелон.

Все было как будто ясным в их отношениях, и вдруг этот упрек: «Почему топчетесь перед линией охранения?» Неужели Вершинин не получил его донесения? Разве там не поняли, что разведданные, на которых строился план, оказались неточными, устаревшими?

Утром Григорьев собрал командирское совещание, объяснил обстановку, сообщил свое решение двигаться на север, чтобы перейти линию охранения между Елмозером и Ондозером, и попросил каждого командира высказаться. Заканчивая совещание, Григорьев сказал:

— Выступим в восемнадцать. Больше до перехода линии охранения костров разводить не будем. Проверьте состояние каждого бойца. Всех ослабевших, кто отставал на переходах и не может идти, в семнадцать ноль-ноль собрать возле санчасти.

Тут же он составил и передал радисту следующее донесение:

Вершинину.

Ввиду невозможности скрытного перехода линии охранения на указанном участке принял решение двигаться на север, чтобы осуществить переход между Елмозером и Ондозером. Для вывозки раненых вышлите самолет с посадкой на озере Тухкаярви. Будем ждать с двадцати трех часов восьмого июля до тринадцати часов девятого июля. Сигналы три красных ракеты вдоль берега. Подтвердите согласие.

Григорьев.

До выхода оставалось около часа.

Вася Чуткин наскоро вытер мхом котелок, засунул его в мешок, порадовался, что наконец-то нашлось там ему место, и тут же с грустью подумал, что радоваться-то нечему — продуктов уж больно поубавилось. Но быстро утешив себя, что такое положение не у него одного, потянулся за кисетом — нет ничего приятнее всласть покурить на сытый желудок… Вместе с махоркой партизанам выдали в поход пачки белой курительной бумаги, нарезанной уголком, как раз для «козьей ножки». Это — чтоб курильщики не брали в тыл врага газет, по которым, как думалось, противник мог бы определить кое-что, для партизан нежелательное… Каждый раз, свертывая «козью ножку», Вася размышлял: а что же, собственно, можно определить по кусочку газеты? И оттого, что сам он никак не мог додуматься и найти отгадки, запрещение в его глазах нисколько не утрачивало своего смысла, а наоборот — представлялось делом тонким и не каждому доступным.

Не успел Вася накуриться, как подошел командир взвода Бузулуцков:

— Чуткин, пойдешь на задание!

Все вокруг настороженно притихли.

Вася приметил на лице командира взвода странную и вроде коварную улыбку и, не желая попасть впросак, ответил:

— А мне чё? Надо — так пойду…

На всякий случай он поднялся, принял что-то похожее на стойку «смирно».

— Не «чёкай», а собирайся, — уже строго приказал Бузулуцков. — Ты что нес? Пулеметные патроны? Сдай их Живякову. Живяков, прими у него патроны и тол… Ты, Чуткин, сейчас же иди к бригадной санчасти. Понесешь назад в Сегежу раненых!

— Везет же «доходягам»! — то ли с завистью, то ли с презрением воскликнул командир отделения Живяков и сплюнул.

— Живяков, укороти язык. — Бузулуцков повернулся и ушел к штабу отряда.

Восклицание Живякова задело Чуткина. Неожиданно для всех он обиделся:

— А мне чё? Я виноват, чё ли? Я просился, да?

— И верно, Живяков, зря ты обижаешь парня! — поддержал его кто-то из бойцов, сидевших поблизости.

— Это что еще за пререкания! Тебя кто спрашивает! — повысил голос Живяков и вдруг притих. Потом, как это часто с ним бывало, смягчился и совсем другим тоном обратился к Чуткину:

— Разве ж я попрекаю тебя? Ну повезло тебе — и повезло! Не тебе, так другому — кому-то надо раненых назад нести… А что тебе — так, может, и хорошо. Тебе и нам хорошо — слабосильный ты оказался… Давай сюда патроны. Яковлев, бери патроны к пулемету, понесешь. А ты, Чуткин, вот что: сухарей тебе много не понадобится. Оставь себе половину, а остальное давай сюда. В Сегеже проживешь, накормят. А нам, сам знаешь, какой путь… Ну и сухари у тебя — крошево какое-то… Вот, ребята, будьте свидетелями: в общий пай я взял у Чуткина три котелка сухарей, банку консервов и две пачки концентрата. Всё кладу в отдельную наволочку и завязываю — будет наш НЗ. Ну, Чуткин, собирайся и иди, пора тебе…

Чуткин покорно всему подчинялся — вынимал, перекладывал, завязывал, а сам все больше чувствовал внутреннее несогласие и обиду, уже не смел и глаз поднять на товарищей. Словно списывали его из отряда… Словно совершил он позорный проступок… Вася в душе никого не винил, даже Живякова, который все делал так, как и должен делать заботливый командир отделения. И все равно было обидно. Сухарей не жалко. Может, Вася и сам догадался бы оставить их отделению… Стал бы доставать из мешка патроны, увидел бы сухари и сказал: «Берите, ребята, раз уж так не повезло!» Совсем другой коленкор вышел бы.

Мрачное Васино настроение не осталось незамеченным в отделении. Каждый, прощаясь с ним, счел нужным подбодрить его, и всяк по-своему: кто по-дружески, кто с завистью, а кто с издевкой — на племя, дескать, тебя оставляем, не теряйся там, в тылу, там девок много…

Уходил Вася медленно, чувствуя на спине взгляды товарищей и нарочито сдерживая шаг.

…Каково же было удивление Живякова, когда через полчаса повеселевший, словно оживший Чуткин вновь появился в отделении, снял со спины тощий вещмешок и расположился на прежнем месте.

— Давай, командир, назад сухари и патроны…

— Чуткин, что случилось? Почему ты вернулся?

— А мне чё? — улыбнулся Вася.— Комбриг приказал…

— Почему? Объясни же, черт побери!

— Слабаков там и без меня хватает…

Теперь уж и Живяков не знал — радоваться ему или огорчаться. Неужто действительно в бригаде накопилось так много «доходяг», что его Чуткин уже не в счет?

— Невезучий же ты, Чуткин, — возвращая продукты, покачал головой Живяков. — Всё у тебя не как у добрых людей… То ты сам в дураках окажешься, то другие опередят… Чего улыбаешься? Что, не согласен? Хотя где тебе! Глупые ведь тоже себя дураками не считают — живут да еще и радуются… От них нормальным — одна маета…

Вася, конечно, был не согласен. Но спорить не хотелось, да и бесполезно с Живяковым спорить. Еще неизвестно, как он отнесется к Васе, когда узнает, каким образом удалось ему вернуться в отделение.

Когда Чуткин подошел к шалашу санчасти, там назначенных на возврат со всех отрядов собралось человек пятнадцать. Раненые разведчики Александр Першин и Матвей Кузнецов уже лежали на носилках. Больной Иван Израилев, скрюченный и ко всему безразличный, сидел возле них на земле — он должен был идти сам. Бригадный врач Петухова давала последние наказы двум сандружинницам — Вале Клыковой и Наде Лазаревой. Слушая ее, они все время с испугом поглядывали на затихших раненых.

«Та еще команда!» — с ходу подумал Чуткин, и стало ему так тоскливо и обидно, что хоть плачь. Он остановился поодаль и начал приглядываться, определять, кто откуда и по какой причине заворачивают его назад. Несколько человек были знакомы: Ваня Пянтин, Миша Ракчеев… Других не знал по фамилии, но помнил в лицо. Кое с кем вместе тянулись на тропе позади всех, соревнуясь, чтоб не быть последним. Известные «доходяги»… Правда, себя Чуткин «доходягой» уже не считал — последние два перехода он сделал нисколько не хуже других. И если бы Живяков относился к нему получше, то доложил бы об этом командиру.

Приглядевшись и разобравшись, что к чему, Вася подумал, что собралось их здесь явно многовато. Конечно, и путь до реки Сегежа немалый — около сорока километров. Но если с каждыми двумя ранеными бригада начнет возвращать назад по пятнадцать здоровых, то кто же воевать будет? Эта мысль как-то успокоила и вроде обнадежила Васю. Он стал терпеливо ждать.

Командир группы Борис Шунгин сделал перекличку, представил назначенного политруком Виктора Кошкина и, как положено, проверил у каждого оружие и боеприпасы. До Чуткина он дойти не успел. Появился комбриг Григорьев, поздоровался и объявил: