Амрита - Банана Ёсимото

– Угу. Может, кофе выпьем?

– Я сейчас сделаю, – мама поднялась с места. Я пододвинула к себе стул и плюхнулась на него. Он тихо скрипнул. Работа у меня стоячая. Весь вечер я провела на ногах и поэтому, сев на стул, вдруг ощутила невероятную слабость. Будто за одну секунду все силы – до последней капли – вытекли из меня. А накопившаяся в районе поясницы усталость немедленно растеклась по всему телу.

Ночь, мы пьем кофе на темной кухне. Что-то мне это напоминает. Что-то из детства, хотя в детстве, по идее, я не должна была пить кофе. Пить кофе ночью – это как первый снег или как раннее утро после бури: всегда кажется, что что-то похожее уже было в твоей жизни…

– Знаешь, Ёшио… – начала, было, мама.

– Что с ним?

– Он говорит, что хочет быть писателем. Это что-то новенькое.

– Любопытно. А почему именно писателем, не говорит? – спросила я. Мой брат, как и большинство его сверстников, был довольно противным мальчишкой, который до последнего времени на полном серьезе собирался стать бизнесменом, потому что, во-первых, зарплата хорошая, а во-вторых, во всех сериалах бизнесмены – это очень крутые парни.

– Ну… Он говорит, что ночью ему явился Бог и стоял у его изголовья… – неуверенно сказала мама.

Я не удержалась и фыркнула.

– Просто у них мода сейчас такая. Не обращай внимания. Мало ли что мальчишки болтают.

– Ты знаешь, он какой-то странный стал в последнее время, – мама даже не улыбнулась.

– Мне кажется, что лучше его пока не трогать. Давай немного понаблюдаем за ним и тогда решим, что делать.

– Надеюсь, что он оставит эту идею.

– А что плохого в том, что он хочет стать писателем?

– Не знаю… Просто это как-то… Мне не очень нравится.

– Послушай, он мальчишка, а у нас в семье до этого мальчиков не было. Надо подождать. Может, это в порядке вещей.

– Сначала Маю умерла, потом ты голову разбила, а теперь еще и это. Такое ощущение, что без проблем жить вообще нельзя, – сказала мама. – Он же, как одержимый, сидит со своими бумажками и пишет, пишет…

– Да. Все это довольно странно, – согласилась я.

Мама была слишком ярким маяком, отчего мы – корабли, плывущие мимо, – ослепленные ее сиянием, все как один сбивались с курса и были обречены на необычную судьбу. Я убедилась в этом на собственном опыте. Мама интуитивно чувствовала в себе что-то такое, от чего сама же и мучилась: собственные подозрения больно ранили ее. Я никогда первая не заговорила бы с ней об этом.

– Но, с другой стороны, – продолжила я свою мысль, – если с нашей семьей и дальше будут происходить странные вещи, то, в конце концов, мы станем похожи на семейку из «Прекрасной Звезды» Мисимы. Разве это не здорово?

Вообще-то это была шутка, но в последствии выяснилось, что я как в воду глядела.

Мама засмеялась.

– Не волнуйся, мам. Я завтра с Ёшио поговорю. Узнаю, что и как.

– Поговори, поговори. Может ты, наконец, поймешь, почему я так волнуюсь.

– Он что, в самом деле, такой странный?

– Сам на себя не похож, – сказала мама, но по лицу было видно, что она немного успокоилась. «Вот и хорошо», – подумала я.

Ночная кухня – это территория окончательного и бесповоротного паралича мыслей. Ни в коем случае нельзя оставаться в таком месте надолго. Ни в коем случае нельзя заставлять своих жен и матерей проживать жизнь на кухне. Здесь зарождается не только вкусный суп, но и бытовое пьянство и даже позывы к убийству. Кухня – это глобально: это таинственное место, управляющее жизнью всего дома.

Человек не твердокаменная глыба, человек – создание нежное и хрупкое. Но я поняла это совсем недавно.

По сути человек похож на сырое яйцо: неосторожное движение – и оно разбито. Я, мои родные, люди вокруг нас – мы проживаем каждый день, окруженные со всех сторон подстерегающими нас опасностями, которые могут причинить нам вред, разрушить нас. И в конце каждого дня я думаю: «Боже, какое это чудо!» Я не могу думать иначе.

Когда я сталкивалась со смертью или страданиями окружающих, мне в голову приходила одна и та же мысль: «Почему в мире столько боли?» Но ведь можно посмотреть и с другой стороны, осознать факт нашего существования здесь и сейчас как невероятное чудо… И чем больше я думала об этом, тем чаще мне казалось, что моя собственная жизнь остановилась где-то на середине.

Множество людей, знакомые, родители знакомых, те, кого они любят… Бесконечное множество смертей, бесконечное множество жизней. Эта бесконечность наводит на меня ужас, но я все равно силюсь понять – сколько же их? Чему равно это число, стремящееся к вечности?

Я не могу перестать думать об этом, хотя очень устала, и все давным-давно перепутались.

Теперь мои друзья называют тот день, 23 сентября, «Днем падения с лестницы».

Я спешила на работу и, чтобы срезать дорогу, решила пойти закоулками. В какой-то момент я, запыхавшись, выскочила на лестницу, по которой раньше никогда не ходила. Довольно широкая и очень длинная каменная лестница позади районной школы. Весьма известное место – из-за крутизны лестница считалась опасной. Опасной настолько, что, когда зимой шел снег, проход по ней часто был закрыт. Я быстро бежала вниз по ступенькам. Багровый вечер уже почти превратился в черную ночь, вдоль лестницы горели тусклые фонари, а за фонарями, почти сливаясь с их тусклым светом, висел на небе желтый месяц. Он был таким притягательным… Я оступилась и упала, больно стукнувшись головой о каменную ступеньку.

В больницу меня привезли без сознания.

Когда я пришла в себя, я не понимала, где нахожусь, и что происходит. В голове, будто стянутой обручами, пульсировала ноющая боль. Я потрогала голову, нащупала бинт и тут же вспомнила ночную лестницу, удар и свое моментальное удивление…

Рядом с кроватью сидела красивая женщина средних лет.

– Сакуми! – Она произнесла мое имя.

«Судя по возрасту и по тому, что она сидит здесь, у моей кровати, – это моя мама», – подумала я.

Никаких чувств при этом я не испытала. И вообще реальность не будила во мне никаких эмоций. Эта женщина была мне знакома, но я не помнила, кто она, ничего о ней не знала. Но раз она пришла сюда – значит, либо мама, либо кто-то очень близкий… «Интересно, мы с ней похожи?» – подумала я, но не смогла вспомнить свое лицо.

И еще я подумала: «Она здесь, рядом со мной, она волнуется за меня. Я не имею права делать ей больно». Моментально в ноющей голове всплыло первое, яркое воспоминание.

Мама дома, она плачет (я, правда, не помнила, где именно находится наш дом и как он выглядит). Воспоминание о маминых слезах было очень кинематографичным – как сцена из фильма, снятая через специальный фильтр. Этот образ всплыл из глубин памяти, превратившейся в подобие кристалла. Кажется, тогда умер дедушка.

Следующим пришло воспоминание о сестре.

Я не могла вспомнить ее имя, но стоило мне подумать о том, что у меня когда-то была сестра, как перед моими глазами возник образ очень красивой женщины. Эта красота ошеломляла, и я даже заподозрила, что на сей раз дело в моем разыгравшемся воображении. Но потом я поняла, что это на самом деле Маю. Я видела ее со спины – как будто она разбирала вещи, которые остались после ее смерти.

Как-то раз, когда я еще жила одна, я позвонила домой после очередной любовной неудачи и неожиданно для себя расплакалась прямо в трубку. Мама тогда сказала: «Плохи дела. Наша Сакуми плачет». Я почти никогда не плакала…

Я еще раз взглянула на женщину, сидевшую рядом. Сомнений быть не могло – это моя мама… Надо с ней понежнее. Нельзя делать ей больно.

Последнее предложение я медленно повторила про себя несколько раз, как мантру.

У мамы под глазами были черные круги. Наверное, она думала, что я до сих пор не отошла от наркоза. Когда ее взволнованный взгляд встретился с моим, мутным и непонимающим, в ее глазах блеснули слезы. Слезы радости…

Кажется, теперь понятно. Все зависит от подхода. Ну что ж, на сегодня это первое озарение, дальше пока придется идти на ощупь. Другого выбора нет, но я готова к этому испытанию.

– Мама, – позвала я.

В ответ мама кивнула. В ее кивке была и радость, и нежность – чувства эти шли от самого сердца. Потом она улыбнулась. Улыбнулась, хотя я произнесла теплое слово «мама» – первое слово, которое мы узнаем, едва появившись на свет, – так, будто я не родная дочь, а нелюбимый зятек. Голова у меня заболела еще сильнее. Мне казалось, что понятие «мать» вдруг превратилось в концентрированный густой сироп, который медленно, капля за каплей, проникает в мой мозг, вызывая невыносимую боль. Кроме того, при звуке этого слова чуть ниже моего левого легкого шевельнулся горячий комок. «Что это?» – подумала я.

Теперь, когда я смогла открыть глаза, я увидела за окном залитой полуденным солнцем больничной палаты пронзительно – голубое небо. Это небо было таким же чистым, как моя память.

Впрочем, очень скоро память начала возвращаться – так одна за другой проступают строки письма, написанного секретными чернилами. Однако стеклянная преграда, возникшая между мной «до» и мной «после», хоть и должна быть идеально прозрачной, отчего-то запотела, совсем как циферблат наручных часов, попавших под дождь. Капли влаги не хотели испаряться. Ну и пусть. Не очень-то они мне и мешают.