Резидент - Аскольд Шейкин

— Да чего же я? — рабочий стал пятиться от Богаевского, пытаясь скрыться за спинами соседей. — Я-то чего же пойду?

Адъютанты подвели его к Богаевскому.

— Вот ты мне скажи, — он поднес пластину к самому носу рабочего. — Вот ты скажи: исправна ли эта деталь?

— Не знаю. Чего же я?.. Вам видней, — отвечал рабочий, испуганно крутя головой и глядя то на одного, то на другого стоявшего рядом с ним офицера, словно они должны были подсказать верный ответ.

— Ты в руки ее возьми, осмотри…

Рабочий взял пластину.

— Исправная?

— Вроде бы, — ответил рабочий. — В деле была немного.

— Вот видишь! — подхватил Богаевский. — Ты хороший рабочий, ты понимаешь. А чего же ее посчитали неисправной и сняли? Значит, зря держали в ремонте вагон?

— Так, может, она и есть неисправная? — ответил рабочий.

— То есть как? Ты же только что другое сказал!

— Может, в ней трещина внутри!

— Как же ты ее увидишь, если она внутри? — Богаевский даже всплеснул руками. — Это — саботаж!

Рабочий разжал руки. Адъютанты рванулись к нему, но пластина уже упала на чугунную плиту пола.

— Ну? — спросил он Богаевского.

— Что — ну? — удивился тот.

— Звона-то не было.

— Как не было? Разве не было звона, господа? — он обернулся к начальнику депо, но тот ничего не ответил.

— Звон был, да не тот, — уже с досадой сказал рабочий

— Но был же! Был! Тоже мне — знаток! — продолжал Богаевский. — Звон! Звон! Просто задержали вагон, сняли исправную рессору!..

Он вырвал из рук адъютанта пластину, которую тот поднял, швырнул ее на пол, чтобы еще раз показать, какой получается чудесный звон, и осекся: пластина, словно стеклянная, разбилась пополам.

Тишина длилась недолго.

— Саботажники! — голос Богаевского был пронзителен, как свист. — Специально подсунули порченую…

— Кто же подсовывал? Вы сами, ваше благородие, выбрали, взяли с верстака…

Богаевский, побледнев, шагнул к рабочему:

— Что значит — сам? Что значит — сам?..

Он вдруг понял, что попал в неловкое положение, и, не оглядываясь, быстро пошел к выходу.

Свита последовала за ним.

Выйдя из депо, он остановился, указал на ближайший вагон:

— Отремонтирован?

— Отремонтирован, — поспешно ответил начальник депо.

— Куда он пойдет?

— Не могу знать. Это в веденье начальника станции.

— Начальник станции!

Подбежал старик в железнодорожной форме.

— Куда пойдет этот вагон?

Старик молчал.

Богаевский оглянулся, отыскал среди адъютантов Варенцова, жестом подозвал его:

— Ротмистр! Если он скажет неправду, арестуйте и отправьте в Новочеркасск… Куда пойдет этот вагон? Или он будет стоять у вас вечно?

— В Новочеркасск пойдет, — ответил начальник станции.

— Отдан под мясо Леонтию Шорохову! — крикнул кто-то из толпы рабочих. — Только что и решили…

— С позволения господина управляющего транспортным отделом, — проговорил начальник станции.

— С позволения? — переспросил Богаевский. — У него уже есть позволение? Хорошо же! Доставьте мне сюда этого мясоторговца!

Варенцов оглянулся: только что решили? Значит, Шорохов еще где-то здесь. Тем лучше. Не надо за ним посылать. «Попался, — подумал Варенцов. — Теперь не уйдет. Будет знать, как на Дуську засматриваться». Он вдруг увидел Леонтия: тот протискивался через окружающую Богаевского толпу.

— Разрешите, разрешите, — повторял он, еще издали кланяясь.

Когда он остановился в двух шагах от Богаевского, тот спросил:

— Так это ты и заполучил вагон? — Он помолчал, вглядываясь в находящегося перед ним торговца: лет двадцати пяти, не более, пальто из английского тонкого сукна, шляпа, трость — смотри ты, денди какой! — Ну, рассказывай, — Богаевский похлопал ладонью по вагонной стенке. — Рассказывай, как это тебе удалось. И при всех! Чтобы все знали. И помни: донская государственность выжигает взятки каленым железом!

Леонтий еще раз поклонился.

— Товар мой, — проговорил он негромким приятным голосом и умолк. — Уважьте, — продолжал он, просительно улыбаясь, — это — торговая тайна. Я скажу. Но только…

Богаевский кивнул в сторону окружавших его военных. Те раздвинули круг.

Леонтий продолжал:

— Провиант для атаманского полка, ваше превосходительство. Лучшие сорта. Какие нынче редки. И по ценам на два процента ниже закупочных. На это немногие сейчас идут.

— Два процента? — переспросил Богаевский. — Чего же так мало? Иногородний?

— Из мещан. Уроженец здешний.

В манере, с которой говорил этот купчик, была как раз та скромность и искренность, то понимание своего места в обществе, какие Богаевский всего более ценил в представителях неказачьих сословий на Дону.

— Из мещан? Так чего же ты? Казаки за тебя кровь проливают. Ты бы мог и еще уступить.

Леонтий сложил руки у горла:

— Ведь надо и прибыль иметь, ваше превосходительство!

— Но ты все-таки дал кому-нибудь за вагон? Да, скажи, дал? — спросил он уже благожелательно. — Дал?

— Дал, — ответил Леонтий и вздохнул. — Но немного. Так, что и барыш остался.

— Но позволь! — воскликнул Богаевский, — значит, закупочные цены на мясо достаточно высоки! Значит, они не разорительны для торговцев! Так? Да? Значит, можно и без спекуляции сводить концы с концами и даже иметь барыш?

— Да, — твердо ответил Леонтий.

Богаевский многозначительно молчал, думая о том, как дословно приведет этот разговор с рядовым мясоторговцем и на заседании комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией, и в разговоре с атаманом! И в своем выступлении на ближайшем заседании Большого Войского Круга тоже. Взаимоотношения с торговцами были для всех правителей Дона мукой из мук, и Богаевский пришел в очень хорошее настроение.

Ничего более не сказав, он со всем своим окружением двинулся дальше.

Кто-то вдруг произнес за спиной Леонтия:

— Богачи, торговцы да нищие — все это бедные духом…

Леонтий оглянулся и узнал того, кто это говорил: Афанасий Гаврилов! В детские годы вместе учились в ремесленной школе, пели в церковном хоре, забирались на чужие бахчи. Он изменился, конечно. Восемь лет позади. Но и тогда он выглядел в общем таким же: рослый, жилистый, на лице выраженье насмешки…

— …А нам, рабочему классу, на все это чихать. Запеть бы? А? В четверть голоса: «Смело, товарищи, в ногу»?..

Он обращался к стоявшим вокруг него деповским рабочим.

Леонтий строго посмотрел на Афанасия. Их глаза встретились. «Специально для меня говорил. Напоминает, что друзьями были. Смельчак! — подумал Леонтий. — Заговорить с ним? Лучше потом, в другом месте. Опасно сейчас. Очень уж он в открытую высказался…»

Впереди, в стороне вокзала, снова послышался голос Богаевского:

— Как это вы не смогли?.. Владелица рудника просит? Рудник остановится?.. Но почему вы говорите, что угля на станции только на сутки?.. Ах, из-за забастовки!.. Приказ есть приказ, хорунжий! Немедленно выполнить!..

Ничем не выказав, что он узнал Афанасия и понял скрытый смысл его слов, Леонтий пошел в сторону генеральского голоса.

ГЛАВА 7

Уйдя с Цукановской шахты, Мария по совету Харлампия не направилась сразу домой, а зашла к Дусе Варенцовой и пробыла у нее почти до полудня. Вчера Дусе столько понадарили шерсти, шелка и полотна, что работы должно было хватить Марии на всю зиму.

Возвращаясь, она еще издали увидела в начале Сквозного переулка толпу, причем все смотрели в ту сторону, где был ее дом. И Мария сразу поняла: у них делают обыск.

Она вбежала во дворик. Дверь была распахнута, порог и земля снежно белели от перьев и пуха.

Бородатый дядька в черной форме городского стражника перегородил дорогу:

— Стой!

Из домика, сквозь пролом высаженного окна, доносились голоса:

— Сереженька, што же ты робишь? Я же мать твою знала и отца твоего знала… Што же ты робишь?

— Вспомнила? Это вспомнила? А где казна лежит, не вспомнила?

«Родная… Дорогая… Единственная, — думала Мария, в беспомощности застыв на месте. — За что они так? Какая у нас казна?..»

Домик сотрясался от ударов. Там ломали перегородки, били горшки.

Потом мать вывели на крыльцо. Мария бросилась к ней. Стражник попытался помешать, но они уже обнялись.

— За что? — сквозь слезы говорила Мария. — Куда они вас поведут?..

Мать прижала свое лицо к ее лицу, мокрому от слез, и стала целовать ее, говоря шепотом:

— В Воронеж уходи, к Степану. Ни дня тут не оставайся. Обо мне не думай. Это моя просьба. Христом-богом… Ни часа не жди…

Стражники растащили их, но и после того Мария пошла за матерью. Она забегала вперед, хватала за платье, за руки. Ее отталкивали, несколько раз она падала.

Как она потом попала домой, кто отвел ее от здания бывшей духовной семинарии на Московской улице, где теперь помещалась особая следственная тюрьма, на Сквозной переулок, Мария не знала. У ворот тюрьмы она повалилась без памяти.