Крейцерова соната. Повесть о любви. - Маргрит де Моор

5

Все это происходило на фоне дивного пейзажа.

Я тоже вышел на террасу полюбоваться холмами пролегающей напротив гряды Сент-Круа-дю-Мон. Благодаря лучам закатившегося солнца, они, казалось, светились изнутри. Не было еще и семи. За моей спиной в сумрачном холле сидели и беседовали Ван Влоотен и Сюзанна Флир. Разговор их начался с обычных банальных вещей. “Нравится ли вам здесь?” — “Да, конечно”.

“Принимали ли вы и раньше участие в подобных классах?” — “Нет, это впервые”. — “Нравятся ли вам занятия Эжена Ленера, маэстро из Венгрии?”

Она молча смотрела на него некоторое время, как я догадывался, из-за недостатка слов.

— Эти занятия… — она начала фразу и замолчала.

— Что же? — интересовался он. — Эти занятия?

— Они как будто из другого мира, — со вздохом смущения закончила она.

Они сидели почти бок о бок. Сюзанна Флир с ее женской интуицией сразу поняла, что слепому необходимо, чтобы ее присутствие рядом с ним было ощутимо для его осязания и обоняния. Она сидела на стуле с жесткой спинкой на уровень выше, чем он, чуть наклонясь в его сторону. Он тоже, слушая ее, повернул в ее сторону свою большую лысеющую голову, его лицо с несколько перекошенными чертами, было обращено в сторону террасы. Оба курили. Сюзанна Флир, беседуя с критиком, иногда бросала взгляд на меня, поэтому, когда я оборачивался в их сторону, у меня возникало чувство, что оба с полным единодушием смотрят мне в затылок.

В действительности о единодушии не могло быть и речи. Неделя занятий в мастер-классе невероятно сплачивает его участников. Пока Ван Влоотен гостил у давних друзей своей родни в замке Бельве в Перигё, мы провели пять дней в тесном общении. Мастер-класс проходил в отдельном крыле замка. Преподаватели и ученики жили все в отдельных больших номерах со своей ванной, но в течение дня и даже порой в самый неожиданный час ночи встречались в коридорах, иногда лишь затем, чтобы обменяться партией или партитурой или чтобы не откладывая исполнить для товарища неотразимый новый пассаж, показать новую фразировку. “Ага, дверь чуть-чуть приоткрыта? Это, если не ошибаюсь, четвертый Шёнберга?” Было далеко за полночь. Я легонько подтолкнул тяжелую дверь, обнаружил, войдя, альтиста, присевшего на край кровати и что-то наигрывающего, и стал вслушиваться в скачущее agitato из последней части — квартет, написанный еще в 1936 году, при каждом новом исполнении звучит все отчетливей и убедительней.

Поскольку в то время я работал над монографией об одном из лучших коллективов в истории скрипичных квартетов, Венском Колиш-квартете, мне разрешалось присутствовать на уроках Эжена Ленера, его бывшего альтиста.

Сухопарый старик в сером костюме и белой рубашке. Учитель, сидящий в сторонке и слушающий четырех музыкантов: они играют вещь, которую он знал буквально до последней ноты — Первый квартет Яначека. Это музыкальное произведение имеет сюжет. Сюзанне Флир, первой скрипке, отведена женская роль. Впрочем, она думает лишь о нотах и не ломает себе голову над интригой, о которой имеет лишь самое смутное представление. Четыре музыканта сидят спиной к окну, выходящему в сад. Их связывает с учителем расстеленный во всю ширину комнаты ало-красный ковер.

— Вы позволите мне кое-что сказать?

Когда сегодня вечером я к ним вошел, квартет уже играл, а Эжен Ленер только что спросил у Сюзанны Флир, не будет ли она против, если он сделает ей в порядке наставления одно замечание. May I make a remark?[3] Он говорил по-английски с акцентом, характерным для жителя Центральной Европы, который не скроет своего происхождения, даже если проведет полжизни в Бостоне.

Он снял очки. Квартет ждал. Жест музыканта, которым он показал Сюзанне Флир какой-то момент в ее партии, был извиняющимся: дескать, это всего лишь мелочь. Она следила глазами за движением старческой руки.

— Та-та-та… — пропел Эжен Ленер и сделал взмах правой рукой.

С серьезным выражением лица она кивнула.

— Здесь чуточку длиннее, — посоветовал он. — Я бы сыграл это так.

Он показал, пропел и продирижировал: “Тати, тати…”

Она снова кивнула и сделала карандашом пометку в нотах.

Вот как это было. Таким был один из важнейших моментов урока, значение которого выходило далеко за его рамки. Я ясно видел, что, играя и сосредоточенно вслушиваясь, Сюзанна Флир продолжала поддерживать напряженный контакт со своим учителем, иногда он слегка наклонялся в ее сторону, и она это сразу же замечала. Когда трудное место хорошо получилось у нее уже во второй раз, он поцеловал кончики собранных вместе пальцев и промолвил: “Heaven!”[4] И я понял, что, даже не глядя на него, она знает, что его лицо сияет.

Как могла она в то же время увлечься слепым критиком? Она с заметным удовольствием с ним болтала, прикладывалась время от времени к бокалу с пуншем Мелер-Брес, который он для нее заказал, ноги она поставила на нижнюю перекладину стула, и они скрылись под подолом ее юбки. Все хорошо, но на самом деле она до сих пор оставалась в классе возле широкого окна, сквозь которое внутрь проникал свет, точь-в-точь как красные чернила, пролитые на скатерть.

— Вы сыграли это место очень женственно, очень элегантно, — сказал Эжен Ленер. — Так мне нравится гораздо больше.

Участники квартета начали укладывать свои инструменты и подставки для нот. Приближался час обеда. Сюзанна Флир, склонившаяся над своим футляром для скрипки, смотрела на своего учителя с выжидательным выражением, словно спрашивая его: “Ну как, теперь хорошо?”

— Хорошо, — сказал он, но, почувствовав, что она хочет услышать что-то еще, добавил: “Можно повторно провести смычком, не нарушая легато — у вас это должно получиться”.

В следующую секунду к нему подсел альтист с самым последним вопросом. Остальные члены квартета тоже подошли. Эжен Ленер кивнул, немного задумался и с отсутствующим видом начал листать партитуру, по-прежнему лежавшую у него на коленях.

И потом он сделал общее замечание, некое указание, ни к кому конкретно не относящееся, о пророческой силе которого, одновременно прекрасной и пугающей, он в тот момент, наверное, и сам не подозревал. Говоря о музыке, высказываются иносказательно.

— Don’t play the notes, — ласково напутствовал он музыкантов, — just humanize them[5].

Мы молчали, но каждый решил, что он понял, что имел в виду старый маэстро.

У нас оставался еще час с лишним до поездки на автобусе в Гранд Театр в Бордо, где должен был пройти первый из двух заключительных концертов. Вечером должны были играть два венгерских и один американский ансамбль, выступление Шульхоф-квартета было заявлено в программе следующего дня. В обеденном зале Шато для нас накрывали фуршет, ужин планировался на более позднее время. Я решил снова присоединиться к Ван Влоотену и Сюзанне Флир. И о чем это они все время беседуют? Пожалуй, только они вдвоем не обратили внимания на странное сгущение туч над Сент-Круа-дю-Мон. Холмы, казалось, куда-то исчезли, поговаривали о надвигающейся грозе, что было типичным явлением для этих мест.

— Ну-с, как идут дела?

Оба подняли голову и посмотрели на меня, если, конечно, ухмылку Ван Влоотена можно было назвать взглядом.

— Хорошо, — сказала Сюзанна Флир.

Она улыбнулась мне, но не дала увести разговор от темы, которую они с Ван Влоотеном в тот момент обсуждали.

— Это так, — подтвердила она. — Когда играешь, то, конечно же, думаешь в первую очередь о собственной партии.

Он: “Разве вы не исполнитель и слушатель одновременно?

Она: “Да, конечно. Но когда я играю, я не слышу целого.”

Он: “Может быть, это потому, что ваша партия в качестве первой скрипки ведущая?”

Я увидел, что с этой минуты ее глаза спокойно сосредоточились на нем и больше не скользили по сторонам. Она ответила, что действительно, ухо в первую очередь улавливает более высокие звуки, но нередко в квартете не скрипка, а скорее альт с его ложно-скромным голосом, казалось бы, теряющимся в общем хоре, выступает как возмутитель спокойствия.

— Прекрасная миссия, — отозвался он.

Мне было понятно, что он хочет снова заставить звучать ее голос. Ради всего святого, пусть она говорит! Он хотел, чтобы ее кожа и мышцы на лице оживали от притока крови и от прямоты, с которой она выражала свои мысли.

Он спросил ее о счастье игры в ансамбле.

В своем ответе она подчеркнула значение опасности.

— Бывает такое ощущение, — сказала она.

Я знал, что сейчас она уже не в классе, а в помещении за следующей дверью — на сцене.

— Но бывает, что все идет, как по маслу. То, чем ты занимался в жизни, весь пройденный путь, репетиции, поиск, раздумья, все соединяется… в мгновении, которое рождается сейчас. Страха больше нет, ты весь — сплошное вдохновение.

Она нахмурила брови, ее ноздри напряглись.