Ристалища Хаббы - Майкл Мэнсон

– Хватит болтовни, варвар! Можешь стать рабом, можешь стать праллом… Так что выбирай: галеры, рудник или арена!

– Арена, – сказал Конан. И добавил: – Говорили мне туранские купцы, что есть среди праллов свободные люди, даже из сословия кинатов. Может, и ты, жирная крыса, рискнешь выйти на ристалище? По такому случаю я б одолжил тебе один из своих клинков. Что скажешь?

Но смотритель больше не собирался разговаривать с дерзким варваром; он только махнул рукой, и стражи погнали Конана по улице, подталкивая в спину шипастыми дубинками.

В Хаббе было пять ристалищ и еще три – в окрестностях, в имениях царя и принцев крови. Ристалища назывались именами богов – тех главных, коих почитали здесь и в большей части обитаемого мира. Самой крупной была, разумеется, арена Митры, благого солнечного божества, Подателя Жизни и Заступника людей; поменьше – Трота Трехликого, покровителя Хаббатеи – ее выстроили напротив храма, у подножия царского дворца, и там, по обычаю, проходили самые красочные состязания. Еще были ристалища Аримана, Бела, Исиды, Мардука и Ормазда. Конан, по первому случаю, очутился в самом неприглядном из всех, посвященном Нергалу, стоявшем на окраине, вблизи рыбного рынка. Тут собиралась чернь: ловцы кальмаров и морских губок, ныряльщики за жемчужными раковинами, горшечники и кузнецы – не из самых богатых; еще углежоги, матросы, давильщики вина, мелкие торговцы и портовые грузчики.

Конан провел здесь дней двадцать – сперва в крохотной одиночной камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой на две половины. Все эти клетушки, в которых держали подневольных бойцов, находились в подвале амфитеатра, и в каждой под потолком было прорублено оконце, тоже забранное решеткой – чтобы гладиаторы могли видеть происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не собирался обучать праллов фехтовальному искусству – да этого и не требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался сражаться, только, выходя на арену, всякий раз требовал свои собственные мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских казарм.

Первым его соперником был смуглый поджарый иранистанец, вооруженный изогнутым мечом, щитом и копьем; не очень высокий и мускулистый боец, но опытный и на диво проворный, порхавший по арене словно яркая птица в своей алой шелковой куртке и зеленых шароварах. Конан всадил ему клинок в живот, а потом перерезал глотку, чтобы избавить от мучений – ведь на иранистанце не было никакой вины перед ним и, значит, не стоило тешить Крома его страданиями. Точно также он поступил и в пяти следующих схватках, быстро и умело расправившись с тремя чернокожими воинами из Пунта и Зембабве, одним заморанцем и одним немедийцем. Зрители сперва молчали либо неодобрительно посвистывали, так как Конан убивал без лишних затей, как и положено профессионалу: выпад-другой, обманный финт – и клинок торчит из горла, ребер или живота противника. Потом рыбаки, горшечники да углежоги сообразили, что на ристалище Нергала киммерийцу равных соперников нет, и теперь его выход на арену приветствовался грохотом деревянных колотушек и оглушительным ревом. На Конана нельзя было ставить деньги в привычных спорах – кто победит или сколько ран окажется у бойцов к концу поединка, но это хаббатейскую чернь не смущало. Они бились об заклад, успеют ли выпить чашу бранда, пока киммериец разделается со своим напарником; спорили о том, как он его прикончит, сколько кругов прогонит по арене и в каком ее месте выпустит противнику кишки. Конана эти заботы публики не волновали; он делал свое дело и размышлял о том, как бы выкрасть мечи, подарок Рагара, и сбежать.

Непростая затея! Невольников-праллов стерегли опытные стражи, стерегли бдительно и без всяких послаблений. Праллы кормились не хуже благородных кинатов, каморки их под скамьями амфитеатра были сухими и чистыми, и на арену их выпускали – побегать и поразмяться под присмотром лучников; в прочем же, сравнительно с галерами и рудником, никаких привилегий не полагалось. Днем, на прогулку, выводили по двое-трое, чтоб на ристалище не скапливался подневольный народ, не делал попыток к мятежу, и чтоб никому не пришла мысль ускользнуть, затеяв свалку с охранниками. Да и стражи держались от праллов подальше, стояли на верхних скамьях с растянутыми луками, так что любой бунтовщик, попытавшийся добраться до них, получил бы только стрелу в висок.

Несмотря на строгости, Конану, однако, случалось перемолвиться словом с прочими узниками. Слово здесь, полслова – там, косой взгляд, зубы, ощеренные в издевательской ухмылке, угрожающий жест… Приятелей, а тем паче – друзей, среди праллов не было; тут всякий почитал врагом всякого, так как через день-другой мог встретиться с ним на ристалище в смертельном бою. Тем не менее, Конану кое-что растолковали.

Он узнал, что кровавые потехи являются любимым зрелищем хаббатейцев, и простых, и благородных, а Гхор Кирланда, местный владыка, обожавший стравливать самых отменных бойцов, выписывает их из ближних и дальних стран, от Ванахейма и Пустоши Пиктов до Черных Королевств, Вендии и княжеств Арима. Наемные воины его не интересовали; он предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных стычек или набегов, заставляя их драться друг с другом или с крупными хищниками, которых отлавливали в окрестностях Хаббы либо привозили из той же Вендии, Пунта и Зембабве. Жизнь большинства праллов была недолгой и исчислялась днями, но попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и полгода почти непрерывных боев. Последним таким царским приобретением являлся некий Сайг из Асгарта, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал глотки. Громоносный Гхор Кирланда уже отчаялся найти ему равного противника – и тут подвернулся Конан.

Киммериец так и не выяснил до конца, кому обязан своим пленением – то ли лукавому спутнику, туранскому купцу Саддаре, желавшему добиться милостей у местного владыки и потому напевшего всяких сказок в уши портового смотрителя, то ли хаббатейскому трактирщику, хозяину «Веселого Трота», где отмечалось благополучное завершение плавания, то ли кому-то из посетителей кабака, среди которых, вероятно, скрывались доносчики и осведомители. Скорей всего, каждый из этих ублюдков участвовал в деле и каждый что-то получил: купцы – освобождение от пошлин, хозяин «Трота» – покровительство высокого чиновника, а сам чиновник, толстобрюхий смотритель Гих Матара – царское благоволение. Так ли, иначе ли, но Конан понял одно: его сочли достойным скрестить оружие с асиром, а потому напоили, заковали о цепи и осудили. Вывод был ясен – он не покинет Хаббу, пока не доберется до печени мерзавца Сайга.