Жила-была девочка - Виктория Трелина

Утро. Мы с Маринкой палочками рисуем на снегу возле забора домики, баба Зина – Маринкина бабушка принесла из сада несколько сухих веток на растопку, положила их у забора, и пошла во двор. В это время к их дому подъехал на тракторе дядя Миша, вылез из кабины, как взрослым, пожал нам руки, дал по яблочной конфете, щурясь, спросил «дома ли Зинаида Петровна?» и исчез во дворе. Маринка, обнаружив, что ветки, принесённые для растопки, оказались скрытыми от взгляда, забеспокоилась, что бабушка не сможет их найти. Тут же в её хитрой голове созрел коварный план, она, нарочито резко повернулась в сторону скамейки, и ударилась об неё ногой. Я видела, что Маринка сделала это специально, и ударилась не больно. Но она схватилась за коленку и противно заканючила:

– Ну, вот ударилась, не могу идти.

– Ну, посиди немного, – попыталась я успокоить подругу. Я знала, что через минуту она уже будет скакать как коза, забыв о своей ноге.

– Я не могу сидеть, я должна срочно сказать бабушке что-то важное, – не унималась Маринка.

– Что ты хочешь ей сказать? – мне стало любопытно, – словосочетание «что-то важное» всегда кажется мне наполненным тайной.

– Пойди к моей бабушке и скажи ей, что дрова за трактором, – выпалила Маринка.

Я тут же почувствовала, как к горлу подкатывает комок. У меня в душе началась нелегкая борьба: с одной стороны я не обязана подчиняться Маринке и сообщать её бабушке «важные новости», с другой – я не могу «предать пострадавшего товарища», так не поступали даже на войне. Про это я слышала очень часто от дедушки и смотрела в каком-то взрослом фильме. Солдат на плечах отнёс раненого в госпиталь, а сам потом под пулями полз по земле, чтобы передать записку семье этого раненого. И я тогда думала, что поступила бы точно так же. А теперь стою перед открытой калиткой и не могу сделать несколько шагов, чтобы сказать три слова. Я бы обязательно сделала это, если бы это были другие слова. Но «тРактоР» есть трактор, и никак по-другому не скажешь. Я смотрю на стонущую у скамейки Маринку, на спину дяди Миши в серой фуфайке и на зелёный платок бабы Зины, мелькающие в конце двора, и хватаю за хвост последнюю слабую надежду:

– А ты скажи посильнее, она услышит, она недалеко.

– Как это «посильнее»? – Маринка либо действительно не понимает, что я имею в виду, либо в очередной раз пытается поставить меня в глупое положение, заставив более точно сформулировать фразу. Но я не могу этого сделать, потому что в более точном варианте фраза звучит только как: «кРикни гРомче»

Я осознаю безнадёжность своего положения. Бить и так ударившуюся подругу – подлость. Ослушаться – предательство. А выполнить её поручение, то есть произнести в присутствии двух взрослых «дРова за тРактоРом», стараясь сглотнуть вредную букву, чтобы не дай бог, не вылетело глупое детское «тЛактоЛ» – это позор. Такого стыда я не стерплю. Остаётся ещё один выход – тихо сбежать домой, туда, где ритмично тикают настенные часы, и бабушка с румяным от печки лицом, варит пшённую кашу с тыквой. Я с тоской оглядываюсь на свой синий заборчик, на тихий дымок из трубы, и вспоминаю смелого солдата из фильма. Нет, сбежать домой – это трусость. Как я буду после этого уважать себя?

Я делаю несколько шагов вглубь Маринкиного двора, некоторое время стою в нерешительности и иду обратно.

– Сказала? – подруга впивается в меня взглядом.

Мне так хочется треснуть её сейчас, но я не могу так поступить, потому что у меня есть совесть. Я отрицательно качаю головой и иду обратно во двор. Сглатываю комок и возвращаюсь снова.

– Сказала? – Маринка хмурит брови, и в её серых глазах читается презрение. – Иди и скажи, – по слогам повторяет она.

Я делаю третью попытку, продвигаюсь чуть дальше от калитки, чем в прошлый раз, останавливаюсь и гипнотизирую взглядом зелёный платок бабы Зины. Если бы она сейчас зашла за сарай, или пошла в сторону огорода, я бы смело вернулась к скамейке и сообщила бы Маринке, что не нашла бабушку. Но баба Зина не уходит, они с дядей Мишей прибивают какую-то сетку на ящик, наверное, это будет клетка для кроликов. Я набираю в грудь воздуха и громко произношу какой-то краткий звук, я выкрикиваю его так быстро, что даже сама не понимаю, как он звучал. У меня колотится сердце, так бывает, когда сильно испугаешься чего-то, потом тихо-тихо, так что еле слышу сама себя, шепчу «дрова за трактором», осторожно сглатывая «р», оставляя звуковые дырки в тех местах, где она должна была быть. Я выдыхаю скопившийся в груди воздух, и с чувством некоторого облегчения выхожу со двора. Маринка с ушибленной ногой забралась на тракторную тележку, и взирает оттуда с превосходством.

– Сказала? – спрашивает она скучающим голосом, видимо уже потеряв интерес к дровам. Теперь подругу волнует другое, произведут ли на меня впечатление её верхолазные способности.

– Да, – сухо отвечаю я и иду к своему синему забору по самому короткому пути – через самый глубокий сугроб.

На крыльце моего дома сидит добрая серая кошка, увидев меня, она довольно мяукнула и начала тереться о валенок, радуясь тому, что сейчас зайдёт вместе со мной туда, где тепло, спокойно и ни о чём не нужно волноваться. Мы с кошкой заходим в коридор, гулко стуча дверью и ногами, в лицо тут же приятно ударяет тёплый, сладкий запах варёного пшена. Я понимаю, что очень проголодалась, что безумно соскучилась по дедушке, бабушке и домашнему уюту, что до вечера ещё долго, и я буду весь день рисовать добрые картинки за столом возле тёплой печки, под тихое кошачье мурлыканье. Комок, так долго стоявший в горле, подкатывает, и мне становится совсем невмоготу. Я вхожу в прихожую и начинаю реветь с самой высокой ноты.

– Ну что такое? Опять поссорились? – бабушка снимает с меня тяжёлую кроличью шубу, сырые валенки, разматывает шарф.

Я мотаю головой из стороны в сторону и захлёбываюсь слезами. Я в очередной раз не могу объяснить, что на самом деле произошло. Нет, мы не поссорились, это было бы лучше. А то, что произошло сейчас – просто ужасно. Я обманщица. Я первый раз в жизни соврала…

Да, я сказала «дрова за трактором», но ведь баба Зина это не услышала. Поэтому это равносильно тому, что я ничего не говорила. А значит, я обманула Маринку, бабу Зину и даже себя. Я пытаюсь объяснить бабушке суть проблемы и произношу злополучную фразу… Произношу громко и чётко, со всеми «Р». Она звучит из моих уст так неожиданно, что все, включая старую кошку, на мгновенье замолкают.

– А ну, повтори, повтори, – торопливо просит бабушка.

Но я уже заматываю шарф наперекосяк и надеваю валенки «не на ту ногу», я спешу сказать бабе Зине, что «дрова за трактором», теперь я могу и должна сделать это.

Я выбегаю во двор и с самого крыльца, что есть мочи, зову подругу. Я ещё ни разу не произносила звук «Рь», поэтому опасаюсь, что выговорить мягкое «Марина» у меня не получится. А звука «РРР» я теперь не боюсь. И я кричу изо всех сил: «МаРРРына, МаРРРына, дРова за тРактоРом!!!»

Мы переезжаем

На столе много-много всего вкусного: колбаса, нарезанная полумесяцами, солёные помидоры с упругими блестящими боками, огромные и безумно вкусные конфеты Гулливер в жёлтой обёртке, компот в графине и лимонад для взрослых в бутылке с этикеткой, на которой нарисовано яблочко. «Вино крепкое яблочное», – объявляет дедушка с улыбкой и открывает бутылку. Мама, накалывая на вилку колбасу, радостно и непривычно оживленно рассказывает о том, как она «выбила общагу». Словосочетание не кажется мне весёлым, потому что я слышу в нём слово «бить», а дедушка учит меня, что бить, кого бы то ни было – это плохо. И мама, как взрослый человек, тоже должна это знать. Я смотрю на маму, пытаясь понять, шутит она или нет. Возможно – шутит, потому что такой весёлой она бывает крайне редко. Но сейчас я не хочу сильно вникать и задумываться, что так радует маму, потому что вместе с ней в деревню сегодня приехал дядя Вася и привёз с собой мою сестру Нинку. «Ниночку», как называют её взрослые. Пока они едят, я вожу её по хате и по двору, чувствуя себя здесь хозяйкой и большой девочкой. Ниночка смешная: она таращит большие зелёные глазищи на кроликов, хватает испуганных кошек за хвосты, убегает при виде коровы и пытается поймать курицу. Всё это происходит с шумом, смехом и визгом. На каждый издаваемый сестрой звук из дома выскакивает её мама – рыжеволосая тётя Римма, она также шумно спрашивает нас, «почему мы орём», потом идёт за нами, и так же странно, как Нинка, реагирует на кроликов и корову. Вообще, тётя Римма забавная: бегает за нами по пятам, не разрешает Нинке трогать животных и то и дело проверяет, не грязные ли у дочки руки и не горячий ли лоб. Я не понимаю этой излишней опеки, ведь здесь не город, где дети не гуляют одни и моют руки после каждой прогулки.

Я жду, когда тётя Римма уйдёт, и тихонько вывожу сестру со двора. Мне очень хочется, чтобы нас увидела Маринка. Мы бесцельно торчим под её окнами, в которых я пытаюсь разглядеть силуэт подруги, Нинка обсасывает какую-то сломанную ветку, вокруг рта у неё серая грязь. Я представляю, что было бы, если бы вышла тётя Римма. Почему за мной каждую минуту никто не выбегает, и не проверят, не сую ли я в рот какую-нибудь гадость? Мне хочется, чтобы за меня побеспокоились, ведь я тоже ребёнок и имею право вымазываться и шалить, я отбираю у сестры веточку и тру ею свой подбородок. В этот момент скрипит и грохочет калитка, и на улицу выходит дядя Вася с большим коричневым фотоаппаратом. Я обожаю фотографироваться, жалко, правда, что фотографии обычно бывают готовы только года через два. Сегодня он как раз привёз какие-то снимки в чёрном конвертике, на них мы с Нинкой сидим, лежим и стоим на диване. Когда это было, я совершенно не припоминаю. Ну, ничего, всё равно фотографии – это очень интересно. Я с готовностью делаю всё, что говорит дядя Вася: становлюсь у дерева, старательно держу шубку за краешки, как на утреннике, беру за ручку Нинку. Я улыбаюсь, а сестра капризнячиет и вертится.