Обратная сторона космонавтики - Мэри Роуч

Не важно, насколько сильно вы стараетесь предупредить межкультурное столкновение – все предугадать нельзя. Ральф Харви, куратор удаленных групп по наблюдению за метеоритами в Антарктиде, рассказал как-то мне об одном испанце, работавшем в его команде. У этого испанца была привычка выдергивать из головы волосы и держать их над огнем в лагерной печи. Он объяснял это тем, что в Испании парикмахеры сжигают обрезанные волосы, и ему просто нравится этот запах. Неделю это еще казалось забавным, но потом начались ссоры. И сегодня в анкете участника стоит вопрос: «Нравится ли вам поджигать свои волосы?»

По мнению Крафта, безусловно положительным моментом освещения конфликта с МПМККС стала четкая картина отношений, которые складываются между мужчинами и женщинами, запертыми вместе в закрытом пространстве. Он не согласен с позицией космических агентств, рисующих портрет астронавта-супергероя как человека без гормонов и без чувств. Это опять возвращает нас к страху огласки и сокращению финансирования. Все дело в том, что инвестор, вложивший деньги в проект, в ходе которого выявляются некоторые психологические проблемы, вряд ли будет тратить деньги на поиск их решения. «Они поверят в то, что астронавты тоже люди, только когда один из них пройдет по Штатам в памперсах»[6], – добавляет Крафт. (Через два дня после позорного скандала между астронавтом Лайзой Новак и ее соперницей в частной жизни Колин Шипман НАСА распорядилось пересмотреть данные о ее психологическом состоянии и годности к полетам.)

Хуже того, астронавты сами стараются скрывать, что их что-то беспокоит, из-за страха, что им запретят летать. Во время полета любой астронавт может обратиться к психологу, но делает это очень неохотно. «Каждая такая беседа заносится в летную книгу астронавта, – пояснил мне космонавт Александр Лавейкин, – поэтому мы избегаем такой помощи». Имена Лавейкина и его коллеги Юрия Романенко упоминались в журнале «Квест» в статье Петра Песавенто о психологическом воздействии космических полетов. Песавенто пишет, что Лавейкин вернулся со станции «Мир» раньше срока по причине «межличностных отношений и сердечной аритмии». (Я договорилась о встрече с Лавейкиным и Романенко на следующий же день.)

Все это очень опасно. Если кто-то достигает крайней границы дозволенного, необходимо, чтобы в центре управления полетами знали о сложившейся ситуации, ведь от этого зависят людские жизни. Этим, наверное, и объясняется то, почему такое большое количество психологических экспериментов посвящено вопросам выявления состояния стресса или депрессии у человека, не расположенного к разговору об имеющихся у него проблемах. Если тестируемые на «Марс-500» технологии дадут положительные результаты, то космические корабли и другие места работы, связанные с повышенным напряжением и уровнем опасности, как, например, башни управления воздушным движением, будут снабжены микрофонами и камерами, которые, в свою очередь, будут подключены к устройствам оптического и звукового наблюдения. Роботы смогут распознавать значимые изменения в выражении лица или речи и, возможно, помогут некоторым людям избежать кризиса.

Мешают изучению психологических проблем и связанные с ними предрассудки. Астронавты неохотно дают согласие на участие в психологических экспериментах, опасаясь, что в результате раскроется какая-нибудь неприглядная черта их характера. Когда я в последний раз разговаривала с Пэм Баскинс, психологом-консультантом НАСА, она собиралась начать эксперимент по сравнению различных снотворных препаратов и их дозировок. Астронавтов должны были будить посреди ночи, чтобы определить степень влияния лекарств на способность действовать в случае полуночной тревоги. Мне это показалось довольно забавным, и я спросила, можно ли мне тоже посмотреть. «Ни в коем случае! – воскликнула Баскинс. – Я потратила год на то, чтобы уговорить их».

Космическая станция – это огромное уродливое строение, созданное, наверное, каким-то сумасшедшим. Но жилая часть центрального модуля станции «Мир», где космонавты Александр Лавейкин и Юрий Романенко провели бок о бок шесть месяцев, больше походит на салон мягкого автобуса. Спальные кабины напоминают скорее телефонные будки, нежели нормальные комнаты. Там даже дверей нет. Мы с моей переводчицей Леной находимся сейчас в копии того самого модуля в Московском мемориальном музее космонавтики. Рядом с нами стоит Лавейкин. Теперь он управляет этим музеем. Юрий Романенко скоро тоже должен подойти. Я подумала, что будет интересно поговорить с ними в обстановке, которая некогда чуть не свела их с ума.

Лавейкин не совсем похож на человека с того официального портрета, где он производит впечатление простого веселого парня. Он целует нам руки, как будто мы из королевской семьи. Он это делает не для того, чтобы порисоваться или пофлиртовать, а просто потому, что так воспитан. Выглядит он довольно обыкновенно: бежевые в полоску брюки, легкий запах одеколона и летние кремовые ботинки, какие то и дело попадались на мужчинах вокруг меня в метро.

Лавейкин машет рукой стройному загорелому мужчине в джинсах и солнечных очках, висящих в V-образном вырезе его футболки. Это Романенко. Он, конечно, любезный мужчина, но руки целовать не привык. От сильного курения у него слегка охрипший голос. Мужчины обнимаются. Я считаю про себя секунды: раз ромашка, два ромашка, три. Что бы ни произошло между ними раньше, это уже в прошлом.

Сидя внутри этой модели отсека, легко можно представить, как такая крошечная комнатка за немаленький промежуток времени смогла настроить двух мужчин друг против друга. Романенко отмечает, что для того, чтобы почувствовать себя в западне, закрытое помещение совсем не обязательно. «Сибирь очень, очень большая, но охотники, отправляясь в тайгу на полгода, стараются обойтись собственным силами, полагаясь разве что только на собаку. – Романенко садится в некогда привычное ему кресло у пульта управления, без спинки и с подставкой для ног. (Позднее на космических станциях перестали устанавливать кресла, поскольку сидеть в невесомости все равно невозможно.) – Если вас будет двое или трое, конфликт почти неизбежен». «И к тому же под конец собаку можно съесть», – ухмыляется Лавейкин.

Для описания отношений между заточенными на срок более 6 недель вместе людьми психологи придумали специальный термин – «иррациональный антагонизм». В одном из выпусков журнала «Аэрокосмическая медицина» за 1961 год был приведен интересный пример из дневника французского антрополога, который провел четыре месяца в Арктике с торговцем мехом с Гудзонского залива. Вот что там было написано:

«Гибсон мне понравился сразу… Это был человек самообладания и порядка, он относился к жизни спокойно и по-философски.

Но с приближением зимы мы могли все реже и реже выходить наружу, пока не оказались совсем запертыми в этой ловушке. Внутри меня все чаще случались вспышки гнева, и все… чем я некогда так восхищался в моем спутнике, начинало меня раздражать. И вот настал момент, когда я уже не мог выдерживать взгляд этого неизменно доброго по отношению ко мне человека. В его спокойствии я видел только лень, философская невозмутимость стала казаться мне простой бесчувственностью, а педантичная организованность его дня отдавала маниакальной мужественностью предков. Мне казалось, что я действительно мог однажды убить его».

Точно так же адмирал Ричард Бёрд предпочитал в одиночку проводить свои длинные зимние наблюдения в Антарктиде в опаснейших условиях 24-часовой темноты. В моменты, когда собственные мысли выходят из-под контроля, некогда дорогое кажется бессмысленным, и все, что ни делаешь – задуваешь лампу или просто снимаешь сапоги, – раздражает с ужасной силой, лучше быть одному, чем гадать, что в этот самый момент делается в голове твоего напарника.

Окружающие люди – это лишь один источник психологических проблем, возникающих в космосе. Об этом хорошо сказал Норберт Крафт. Когда я спросила его, как он думает, профессия астронавта – лучшая или худшая в мире, он ответил: «Вы не высыпаетесь, задания должны выполнять неизменно прекрасно, или вас лишат возможности летать; за одним заданием сразу же следует другое; туалет воняет, а в ушах постоянно стоит шум; вы не можете открыть окно, побыть с семьей, не можете расслабиться, и платят вам совсем немного. Разве есть работа хуже этой?»

По словам Лавейкина, ограничения на «Мире» в 1987 году оказались куда серьезнее, нежели он ожидал: «Это тяжелая, грязная работа. Всегда очень шумно и жарко». Его тошнило больше недели, а таблеток, чтобы помочь ему, не было. Лавейкин вспоминает, как уже через пару дней после начала полета, не выдержав, сказал своему командиру: «И мы должны оставаться здесь целых полгода?» На что Романенко ответил: «Саша, люди в тюрьмах по десять лет сидят».