Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

ахти какого вида, но с достатком и не пьянчуги, не чета барачным, которые как перекати-поле, — Вербук наведался к Алешке во двор заново. Может, он на свадьбу шел, а может, уже со свадьбы. Было это незадолго до начала поста, когда и свадьбы-то, казалось, не должны были справляться, но женихи с чего-то не хотели ждать другого времени, да и со стороны невест наблюдалось нетерпение: дескать, упусти срок, а там, глядь, что-то да и выйдет не так. В общем, свадьба игралась, и Вербук шел не то туда, не то оттуда. На малиново-вишневых скулах и на таком же малиново-вишневом подбородке довольство (пожалуй, оттуда уже шел), глаза в расслабленном прищуре. Алешка как раз был перед двором с лопатой.

— А ты, Зыбрин, отчего не там? Э-э... — выдохнул он на мороз тугую струю седого пара, и веки его утянулись куда-то под брови, оголив оба выпуклых зрачка. И Алешка увидел, что они у него, зрачки-то, и впрямь разномастные: один изжелта-белесый, другой голубой в зеленую крапинку, ну совсем как дроздиное яичко.

«Ему бы уж наоборот, — подумалось некстати Алешке. — Наоборот бы... Правый глаз прятать, а с этим выходить на люди».

— Не идешь туда — чего? А? Али тебя не звали? По-соседски... Неуж не звали? Ах, анафемы, подлецы! А ну-к, идем. Ну-к! Ишь чего! — околоточный принялся этак подталкивать Алешку и в бок, и в спину.

Любки не было дома, и Алешка подумал: «А может, и верно, сходить, горло прополоскать». Однако его смущало такое внимание околоточного, опять же ни с того ни с сего — ну прямо как кум-приятель.

— Да нет, не надо бы, Мирон Миронович, ну их... Ладно. Не звали, так уж что. Ну их к лешему, — слабо возражал Алешка, отходя к изгороди и опираясь на лопату.

— Чего? — Вербук опять выкатил оба выпуклых глаза, но тут же, как бы вспомнив, приспустил левое веко. — Нет, не ладно! Порядок быть должен. По-соседски ведь. А то что ж выйдет? Если уж так... Да я им, подлецам! Рожи не нашего бога! Девок православных берут! Пусть всем выставляют магарыч! Объявляю вот. Всему городу! Деньжишки у них есть, карманы набиты. На русском православном мужике нажились...

— Ну их, Мирон Мироныч...

— Что, не хошь? А и верно, верно, черт с ними! Правильно, Зыбрин, не ходи. У меня вот тут что-то... что-то булькает, — с этими словами Вербук похлопал себя по ляжке, то есть по карману шинели, сунул туда руку, извлек плоскую белую фляжку. — Давай-ка, давай-ка стаканы. Пошли в избу. Пошли. Принимай гостя.

Околоточный все оглядывался на Алешку и потому в сени проходил боком, и по сеням шел боком, и на скамейку за столом сел боком, не сняв шапки.

— Баба-то твоя, говоришь, шитье пошла искать? — переспросил он, все вглядываясь в Алешку.

— Шитье, — отвечал Алешка.

— И... э-э, много она тебе шитья находит? Много ли ты золотых-медных с такого барахла... с ветошья берешь? — Вербук спрашивал и, приоткрывая озорной свой левый глаз с зеленым крапом, мигал им на печь, где, шатая дыханием занавеску, хоронились от такого гостя ребятишки. — А?

— Да вот...

— А? Много грошей добываешь?.. Если много, то отчего ж тогда из земляного вот этого... из вот этого своего чертога никак не выберешься? Вот что...

— Да уж, как оно...

— Вот что. Разговор у меня к тебе такой... — Вербук уже вовсе протрезвел, и даже с лица его спала малиново-вишневая краска. — Вот зачем я к тебе... Ты ездил на соленое озеро с обозом, соль там брал...

«Про соль, про поездку вспомнил. Это ж было когда!» — подумал Алешка, теряясь в догадках относительно того, к какой же это линии подводит хитроумный дьявол. Неспроста, значит, захаживал прежде. Что-то вынюхивал. А что?.. Э, верно... что можно вынюхать? Ну, ездил на соленое озеро, ну, привозил соль. Дак по найму же. Лавочнику привозил...

— И за дегтем ездил, — напомнил Вербук доверительно и при этом вытянул левую руку, пошевелил указательным пальцем. Словно собирался на что-то указать за окном, против которого сидели. — Деготь тоже товар торговый. Зимой он не нужен, а лето пришло — без него мужику никак. Ездил, привозил...

«И про это ведает!.. Ну дак что, если ведает? Ездил, привозил. Опять же по найму, опять же лавочнику проклятому, не себе же. Не уворовал», — так соображая и не видя за собой никакой черноты, Алешка, однако, испытывал пакостное настроение.

Вербук встал, прошел к печи, отогнул край занавески, вгляделся в душный, спертый, пахнущий детской плотью полусумрак.

— Вишь... — укорил он Алешку. — Вишь, сколько у тебя их, голопятых. Как раз я к тому... К тому, что, если б ты поехал и привез соль и... и ни в чью лавку не отдал. А?

Околоточный стоял у печи, но уж отвернувшись от нее, и глядел опять же на Алешку.

— Не отдал бы, а сам бы, ну, это, значит, продал...

— Как же можно?.. — удивился Алешка и уставился в желтый правый глаз Вербука почти дерзко, почти осудительно. — Как же можно чужую соль продавать заместо своей?

— Вот какое у меня к тебе, Зыбрин, дельце. — Вербук задернул занавеску, шапку с себя снял, помотал ею перед лицом, отошел от печи, снова на скамейку сел. — Мужик ты, как я присматриваюсь... давно уж присматриваюсь, правильный ты мужик. И совестливый. Закон блюдешь. Не в пример другим... Я слышал, купчишка китаец Фай-Зу опять берет мужиков в извоз. К тебе собирается прийти и звать. Как же! Торопится, паршивый. Зимняя дорога наладилась... Не ездий. Отчего? А вот скажу. Достраиваю я на базаре свою лавку. Видел уж небось? С этого краю которая... Вот и... Не ездий для Фай-Зу. Для меня будешь ездить. И сам же продавать будешь. Лавочником будешь. Купец-удалец! В хоромину переберешься. В два этажа... Потому как мужик ты правильный, закон блюдешь, бабу в богобоязни содержишь...

После такого оборота у Алешки во рту сделалось вовсе сухо и даже горячо. Вербук, прежде чем уйти, еще постоял у порога, показывая пальцем на печь уже строго-осудительно:

— Нарожать можно, это не дело. А вот чтобы это... по-человечески содержать, э-э...

Когда шаги его за окном стихли, Алешка принялся думать, но сперва допил оставленную гостем в стакане водку, чтобы привести себя, свои думы