Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

Будто бежит, а все не поспевает. А другой-то ногу ставит ровно на всю подошву. И затылок у него вровень со спиной. Значит, что? Соображение во мне на этот счет такое опять же. Народ всякий: и такой, и этакий, а? У одного нога суетливая, а у другого шаг крепкий. Отчего? Да все оттого же, скажу тебе, оттого... Есть место в жизни или нет его — вот что! — начинал шуметь Пыхов и взглядывал на Любкину грудь.

— Да уж, конечно, так, — подтверждала Любка, не зная, то ли загораживаться ей ладонью, то ли не загораживаться.

— Ага, — кивал Алешка, стараясь сосредоточиться на благодарности к соседу.

— Когда батюшка икону выносил, ограду освящал, — не к месту вспомнила Любка, — ох, сколько юродивых, калечных там было, господи! Да все норовят под самую икону пролезть.

— Икона сама собой. Поп тоже сам собой. Все они нам, рабочим, что? А ничего, — безбоязненно говорил Пыхов. — А вот когда места в жизни себе не занял, тут ни поп, ни икона уже никак не помогут. Ты, сосед, какой уж год живешь в слободке, суетишься, а все дернушка у тебя, вот и ряди, живешь, как крот... Принялся дом из бревен ставить, ладный дом, а, вижу, не осилишь, жила в теле слаба.

Боясь, как бы муж не выказал обиды, Любка поторопилась загладить:

— Дак ведь не всем ровно людям жить. Кто выше, кто ниже. По лесенке. Кто уж на что и кому чего...

— Эт верно, по лесенке. — понравилось Пыхову Любкино замечание, и вообще ее угодливость была по душе ему. — Верно, по лесенке. Кому чего... Зимой, в мороз, по путям бежит обходчик. Куда он забегает? А ко мне. Диспетчер пробегает. Опять же обогреться — ко мне. Конвойный, стерегущий команду, — куда?.. Околоточный или сам урядник опять же... Из моего окошка видно далеко. Вот и получается, что без Пыхова не обойтись не только паровозникам. Прикинь, какая должность на железных путях самая заметная. Выходит, должность водокатчика. Хоть и не шибко жирно, но надежно, при куске хлеба всегда будешь.

— Да уж дело такое. Кусок хлеба если ребятишкам... Чего же еще надо, — суетилась с подобострастием Любка, а Алешка согласно кивал, борода у него распушилась, опять старался настроить себя на уважение и благодарность к соседу.

— Когда ветер в голове, тогда... тогда мозоли опять же на пятках. Ты вот какой год тут, а все... Чего-то все... — обличал по-доброму Пыхов, выходя за ворота. — Налаживайся, давай-ка, сосед, налаживайся.

— Да уж это... надо. Как же. Непременно. Кусок хлеба... — искренне кивал Алешка.

Но вышло-то у него совсем по-иному. Решил так, а вышло этак. В тот самый день, то есть в четверг, когда Алешка собирался, как уговорились, сидеть на станции в кирпичной башенке, поглядывать в окошечко и исполнять несуетную службу водолея, оказался он далеко от дома, от станции, на бегущем на всех парах паровозе, катившем его через просторы в новые места.

Алешка устроился кидать в паровозную топку лопатой уголек. К полному, конечно, неудовольствию Любки.

Пойти в кочегары его соблазнил Афанасий, который к той поре сам давно ездил на паровозе, он говорил:

— Поездишь, сразу повеселеешь. Хандра твоя пропадет.

Работа, верно, не скучная, и все бы ладно было, если бы от жары вдруг не начали пухнуть обмороженные когда-то на ледовой реке ноги.

Боль сгустилась, сошлась в жгучий комок. Алешка как раз в тендере был, подгребал уголь. От такой боли он разом осел, мешковато обмяк. Понял: все — отработал. Отъездился. С такой хворью не держат на подвижном составе железной дороги.

Над ним было низкое, очень цветное, живое и горячее небо. Чуть ли не над самым его лицом ночная высота выбрасывала новые и новые охапки звезд, они, избела-зеленые, кружились, подхватываемые какой-то своей тягой. Будто это была сплошная топка и у нее где-то с наружной стороны, у дверок, стоял свой кочегар.

— Занедужил, что ли? — голова машиниста выставилась в дымном проеме.

— Хворь мужикова, что у лошади подкова, подправь и дальше вожжой правь, — отвечал каламбуром Алешка.

— Ну, тогда гляди, — успокоился машинист.

Может быть, и скрыл бы свою хворь Алешка, но... Обстоятельства сложились против него. В конце рейса, когда уже обернулись, был поздний утренний час, к паровозу подошли диспетчер и технический ревизор. В том, что они подошли, не было ничего особого: утренние бригады всегда встречает какое-либо начальство.

Спускаясь по железной скользкой лестнице, Алешка задержался на поручнях, повиснув, примерился, чтобы ловчее ступить на кучу шлака. Но как раз туда же, на кучу шлака, взбежал ревизор. И Алешке в таком положении оставалось только спрыгивать в другую сторону, на жесткий шпальный настил.

— Сигай, сигай, — поторапливал весело диспетчер, в прошлом нарядчик земляных работ, он был из тех российских людей, которые, доживя до густой седины, все ловят журавля в небе. Хотят выслужиться.

Алешка медлил. Он прежде зачем-то поглядел раз и другой раз на молодую прямостатную женщину с крутыми, бутылочно-тугими икрами, проходившую промеж платформами: ее-то он и застеснялся и как бы просил отвернуться. Он знал, что прыжка молодецкого у него не получится, а выйдет что-то вроде скинутого мешка.

Женщина же, наоборот, проходя мимо, замедлила шаг и поворотила голову на паровоз.

Алешка еще примерился, все не сводя глаз с женщины. Прыгнуть с такой высоты на шпалу было в другой раз для него делом, конечно, плевым. Но теперь-то! Ноги опухли, в сапогах сплошная боль!

Из сапог, от самых ступней, от подпяток боль разом, этакой невоздержанной струей брызнула к копчику, а оттуда через середку спины — к затылку, было похоже, как будто кто дернул внутри тела за какую-то главную жилу. Таков получился результат от прыжка.

Домой Алешку уже привезли. В казенной повозке, узкой и длинной, которую тянула смирная пегая старая лошадь с жидким подрезанным хвостом. Молодой фельдшер потер за ушами, подавил на впалый живот, недоумевая, какая болезнь у кочегара. «Переутомление», — определил он и, оставив на столе флакон, наказал Любке, чтобы давала из этого флакона по ложке перед едой. Отъехал фельдшер на той же повозке, в одном месте разогнав по дороге дерущихся мальчишек, в другом месте — дерущихся петухов, сизого и белого.

Алешка лежал так, что туловище его было на кровати, а ноги на табурете. Велел он жене выпроводить детей во двор и указал на свои