Тогда и теперь - Сомерсет Моэм

Бартоломео действительно мог оказаться очень полезным. По существу, первый человек в Имоле, именно он настоял на капитуляции города. А герцог, щедрый в отношении чужой собственности, подарил ему поместье, владение которым давало право на титул графа. Об этом Макиавелли узнал от словоохотливого цирюльника, не оставившего без внимания тот факт, что, став графом, Бартоломео чуть ли не прыгал от счастья. Герцог поручал ему ведение многих торговых операций. И хотя Эль Валентино мало кому доверял, Макиавелли не сомневался, что Бартоломео знает о планах герцога больше, чем кто-либо, и со временем расскажет ему обо всем. Синьория имела власть над ним. Во Флоренции Бартоломео принадлежали два дома, оставшиеся ему в наследство от матери. И было бы жаль, если бы случайный пожар превратил их в груду пепла. А еще ведь могут расстроиться торговые дела на Востоке.

«Хорошо иметь друзей, — размышлял Макиавелли, — и хорошо, когда они знают, что за любой недружеский поступок ты можешь отомстить».

Дверь открыл слуга. Макиавелли представился и спросил, дома ли хозяин.

— Граф ждет вас, — ответил слуга.

Он провел их во двор, затем по наружной лестнице на второй этаж, открыл одну из дверей, и они вошли в небольшую комнату, по-видимому, кабинет. Через пару минут появился Бартоломео и сердечно приветствовал гостей.

— Я слышал о вашем приезде, мессер Никколо, и с нетерпением ждал вас к себе.

Бартоломео, высокий, полный мужчина лет сорока, с красным лоснящимся от жира лицом, длинными, начавшими редеть волосами, с двойным подбородком и большим животом, с первого взгляда не понравился Макиавелли. Сам худой, как щепка, он не любил толстяков. В Италии, говорил Макиавелли, нельзя растолстеть, не обирая вдов и сирот.

— Биаджо Бонаккорси написал мне о вашем приезде. Курьер привез письмо еще вчера.

— Да, я знаю. Познакомьтесь, это Пьеро Джакомини, сын сестры нашего дорогого Биаджо.

Бартоломео обнял юношу, прижал к животу и расцеловал в обе щеки.

— Вы родственники? — спросил Макиавелли.

— Разве вы не знали? Моя бабушка и бабушка Биаджо были сестрами.

— Странно, Биаджо мне никогда об этом не говорил. А тебе, Пьеро?

— Нет, мессер Никколо. И матушка мне ничего не рассказывала.

Макиавелли отрицал хорошо известный ему факт, потому что придерживался одного мудрого правила: никогда не показывай, насколько хорошо ты осведомлен, если на то нет особых причин. Порадовал его в этой ситуации Пьеро. Он без колебания вступил, в предложенную игру. Смышленый мальчуган. Бартоломео предложил гостям присесть. В кабинете не было камина, но жаровня с горящими углями давала достаточно тепла. Бартоломео спросил о своих друзьях во Флоренции, куда он часто наведывался по делам, и Макиавелли, как мог, удовлетворил его любопытство. Вскоре разговор зашел о Пьеро Содерини, накануне избранном пожизненным гонфалоньером.

— Он — мой хороший друг, достойный, честный человек, — сказал Макиавелли. — Это он настоял, чтобы в Имолу поехал именно я, — добавил флорентиец, давая понять, что пользуется расположением главы Республики.

— Очень рад знакомству с вами. Можете всегда рассчитывать на мою помощь. Я просил Биаджо прислать мне рулон тонкого полотна, но у вас, вероятно, не было возможности привезти его.

Биаджо постоянно осаждали просьбами, и он помогал всем и каждому. Но так бессовестно, как Макиавелли, его никто не эксплуатировал.

— Напротив… Я привез его, — ответил Макиавелли. — Правда, полотно осталось у моих слуг, а они приедут в Имолу только сегодня вечером.

— Жена хочет сшить мне несколько рубашек. Монахини научили ее вышивать, и, скажу без хвастовства, искусней ее нет женщины в Имоле.

Макиавелли размышлял. Он пытался понять, что представляет из себя этот пышущий здоровьем и, видимо, любящий выпить и поговорить толстяк. Не скрывается ли за маской радушия и сердечности хитрый интриган? Ведь он пользовался репутацией делового человека, не упускающего выгодной сделки. Макиавелли завел разговор о состоянии дел в Имоле. И Бартоломео на все лады стал расхваливать герцога. Эль Валентино добросовестно соблюдал условия капитуляции. Запрошенная им сумма выкупа оказалась вполне приемлемой, и большую часть он собирался потратить на благоустройство города, ведь Имола стала столицей созданного им государства. Герцог решил построить новый дворец, дом собраний для купцов, где те без помех могли бы обсуждать свои дела, и больницу для бедняков. В городе царил порядок, меньше стало совершаться преступлений, а суд творился без малейшего промедления. Перед законом были равны богач и бедняк. Процветала торговля, исчезла коррупция. Войска стояли вне города, что снижало расходы на их содержание. Короче, к полному удовлетворению горожан, Имола вступила в полосу благоденствия.

— А что произойдет с вами, если капитаны сбросят герцога и захватят город? — с улыбкой спросил Макиавелли.

Бартоломео расхохотался.

— Они ничего не добьются. Без герцога они — пустое место, и им это хорошо известно. Вот увидите, скоро они вновь будут у него на службе.

Макиавелли никак не мог решить для себя, верил ли Бартоломео в то, что говорил, хотел ли верить или говорил просто для того, чтобы поверил Макиавелли. За этой искренностью, простодушием, дружеской улыбкой могло скрываться все что угодно.

— Мессер Бартоломео, вы были так любезны, предложив свою помощь. Подскажите, пожалуйста, где бы я мог остановиться на время вместе с Пьеро и слугами.

— Лучше бы вы попросили о чем-нибудь другом, — рассмеялся Бартоломео. — Город заполонили приближенные герцога и все эти прихлебатели-поэты, художники, архитекторы, инженеры, не говоря уж о купцах, торговцах, приехавших сюда либо по делам, либо в поисках денег.

— Я не собираюсь оставаться в Имоле дольше, чем того требует необходимость. Но я выполняю поручение Синьории и не могу заниматься делами в монастырской келье.

— Я спрошу у тещи. В таких делах она разбирается лучше меня. Пойду позову ее.

Бартоломео вышел из кабинета, а вернувшись, предложил гостям следовать за ним. Он провел их в большую просторную комнату с расписными стенами и камином. Дамы вышивали у огня. При появлении незнакомцев они поднялись и ответили реверансом на их низкие поклоны.

— Это мать моей жены, монна Катерина Каппелло, — представил Бартоломео миловидную женщину средних лет. — А это моя жена.

По возрасту она скорее годилась ему в дочери. Следуя моде тех дней, она выкрасила волосы — из жгучей брюнетки превратилась в блондинку, а смуглая кожа ее лица, шеи и груди стала белоснежной благодаря толстому слою пудры. Сочетание золотистых волос с красивыми черными глазами и тоненькими ниточками черных бровей производило неотразимое впечатление. Светло-серое платье с низким вырезом, широкой юбкой и пышными рукавами плотно облегало ее стройный стан. Девичья невинность сочеталась в ее красоте со зрелостью женщины. Макиавелли вдруг охватило волнение, сердце учащенно забилось.

«Хороша, — подумал он про себя. — С удовольствием провел бы с ней ночь».

Мужчины сели, и Бартоломео рассказал монне Катерине о просьбе Макиавелли, а затем, как бы вспомнив, сообщил, что Пьеро приходится ему кузеном. При этих словах обе женщины улыбнулись, и Макиавелли не без удовольствия отметил, какие белые ровные зубки у жены Бартоломео.

— Не хотели бы господа подкрепиться? — спросила монна Катерина.

Сказав, что они уже завтракали, Макиавелли отказался. Но гостеприимный хозяин уговорил его выпить хотя бы стаканчик вина — оно ведь еще никому не повредило.

— Аурелия, пойди скажи Нине, — улыбаясь, обратился он к жене.

Молодая женщина вышла, и Бартоломео вновь заговорил о жилье для Макиавелли.

— Это невозможно, — покачала головой монна Катерина. — Во всем городе не осталось ни одной свободной комнаты. Хотя, постойте. Может быть, Серафина согласится поселить их у себя, ведь мессер Никколо — важная персона, а этот юноша — ваш кузен. Правда, до сих пор она отказывалась сдавать комнату. Только на днях я стыдила ее за это. Сейчас люди отдадут что угодно за крышу над головой.

Как объяснил Бартоломео, монна Серафина — вдова одного из его посредников в Леванте — живет в принадлежащем ему доме. Ее старший сын работает в конторе Бартоломео в Смирне, а двое младших — мальчик, готовящийся стать священником, и девочка лет четырнадцати — жили вместе с ней. Из-за детей Серафина и отказывалась пускать в дом чужих людей, опасаясь их дурного влияния.

— Едва ли она откажет вам, сын мой, особенно если вы проявите должную настойчивость.

Обращение монны Катерины к этому толстяку как к своему сыну вызвало улыбку Макиавелли: если она и родилась раньше Бартоломео, то не больше чем на два или три года.

— Я отведу вас к Серафине, — кивнул Бартоломео. — Думаю, мы все уладим.