Аугенблик - Евгений Анатольевич Сотсков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Протоптанная за многие годы тропа шла через небольшой лес. Каждый куст приглашал в гости и не только меня одного. Я твердо решил осуществить две вещи: сходить к болезной Тонечке Воробьевой и, как-нибудь, сводить ее в эти самые… гости.
Я купил килограмм апельсинов (ох, уж эти апельсины, как тяжело они доставались в те времена!) и отправился по уже знакомому адресу.
Подожженная когда-то малолетними хулиганами кнопка звонка больно врезалась в подушечку пальца. Я позвонил раза три. За дверью послышался хриплый, мало несущий информацию, голос Тонечки Воробьевой, предположительно спрашивающий, кого это черт принес, хотя наверняка сказать не могу; после моего обозначения, слышалась долгая возня, что-то падало, что-то скрипело. В общем, активность была такова, будто бы во всей квартире решили срочно переставить всю мебель…
– Сейчас, подожди, – хрипело за дверью.
Дверь медленно открылась, и Тонечка Воробьева обозначилась в дверном проеме. Высунувшись наружу, она заговорщицки оглядела лестничную клетку.
– Заходи. Давай скорее!
Вид у нее был интересный: махровый халат, пушистые тапочки с мордами котят и… толстый оранжевый шарф на шее!
– Чего ты так на меня смотришь? – с укором прохрипела она. – Живая я!
– Правда? – неуверенно спросил я.
– Представь себе! – переходя с сипения на хрипение и обратно, на манер тирольских песен, утверждала Тонечка Воробьева.
– Вот… – растерявшись, проговорил я, – апельсины тебе принес… оранжевые…
– А чего, другие бывают? – насиловала больные связки бедная Тонечка Воробьева.
– …Ну, я в смысле, по-французски оранж – это апельсин.
– Мы чего, по-французски говорить будем? – как мне показалось с обидой, хрипло сипела Тонечка, пропуская меня в прихожую.
В прошлый, тот самый первый, телефонный раз, Тонечкина квартира жила родственниками. Направляясь к ней, я резонно полагал, что мне снова придется ловить их сладенькие все понимающие взгляды. Однако теперь в квартире была какая-то совсем неестественная тишина. Неестественная еще и потому, что Антонина действительно выглядела больной, всеми брошенной. Я вспомнил грохот передвигаемой мебели, и, чуть ли не на полном серьезе предположил: домочадцы попрятались в шкафы, а шкафы переставили дверцами к стенам. И вот они там сидят теперь и прислушиваются к каждому звуку…
Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.
– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?
– А-а, – совершенно спокойно сипло хрипела Тонечка Воробьева, – я антресоль разбирала, а оттуда посыпалось…
Я ярко представил, как, стоя на мысочках на табуретке, Тонечка тянется вглубь антресоли… Вот слева и справа от нее сыплются всякие сверки, старые ботинки, кастрюли, вот примус грохнулся об пол… вот старая закопченная керосинка покатилась по кругу… Тонечка Воробьева машет элегантными ручками, ничего не может поймать… оранжевый шарф развивается…
– Ну и где это все? – недоуменно спросил я.
– Как где? – правдиво изумилась Тонечка. – Назад запихала все!
– Ну, а ты вроде как болеешь! – продолжал не понимать я. – Кстати, как болеется?
– Да нормально все, – хрипела и сипела Тонечка, – только глотать очень больно. Температура высокая.
– Ну ты даешь, радость моя! Разве так можно!
– Ну, не могу больше лежать. Надоело.
– А где все твои? – осторожно поинтересовался я.
– Одна я, – вдруг застеснялась Тонечка Воробьева и опустила глаза вниз.
Я следил за ее взглядом, подозревая, что она, хоть на мгновение, глянет на какой-нибудь шкаф.
– Ну, – неопределенно просипела Тонечка Воробьева, – так получилось.
– Тебя что, бросили? – ужаснулся я.– Тебя оставили умирать одну и некому, типа стакан воды подать?
Тонечка тепло так, совсем по-домашнему улыбнулась и почти без хрипа и сипения нежно произнесла
– Дурачок!
Слово – пароль! Слово – ключ! Слово – рубильник! Во мне что-то щелкнуло… включился какой-то мощный механизм!
– Немедленно в кровать! – почти прокричал я. – Это я тебе как доктор говорю!
К чему я это брякнул? До сих пор понять не могу.
Тонечка Воробьева стояла передо мной такая открытая, такая желанная! Раскрасневшееся лицо ее, то ли от температуры, то ли от желания было прекрасно! Красивые еврейские глаза блестели и излучали такую энергию, которой я противостоять не мог… да и зачем?
Апельсины, рассыпанные по полу в странном безобразии своем, яркий оранжевый шарф, наброшенный на телевизор, все это усиливало нашу страсть. Тонечка Воробьева, разметавшись на измятой постели, мотая своей чудной головкой из стороны в сторону стонала, и бормотала странные незнакомые мне слова на языке, чем-то похожим на немецкий.
– Какая же ты у меня горячая, – также бормотал я, почти не понимая, что бормочу.
– Тем-ах-тем-перату-ра… – перешла на русский Тонечка Воробьева.
Дыхание Тонечки было горячим. И пил я его, как пьют воду в горячей пустыне. И вкус у воды той был полынным, и пахла вода та медом и… фурацилином…
На секунду показалось мне, что из того самого угла на моей работе, побитой собакой, поджав хвост, в полосатом галстуке ринулся прочь Исаев Александр Николаевич.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Наш Главный инженер Постнов, который с пузом и в шляпе, отравил «паленой» водкой весь мужской персонал нашего предприятия и отравился сам. В то смутное время такая диверсия в отношении несчастных людей была вовсе не редка, если не сказать большее – в порядке вещей. Одним словом, очередной корпоратив не удался. Более жизнеспособными оказались наши милые девушки, они водку не пили, а вот нашему «сильному» полу не повезло. Мои сменщики (все как на подбор бывшие менты) как-то смогли разъехаться по домам. Я же, к ментам не относящийся, не смог.
Очнулся я в своей мониторке, на диване, хотя у меня должен был быть выходной. И это правильно: на посту должен быть часовой! А в каком он виде, дело второстепенное. Впрочем, оказалось, что я был не один. В моих слезящихся глазах каруселью слева направо и вниз поворачивалась комната, поворачивались стены, стол с мониторами и неузнаваемый пока человек, сидящий за этим столом.
С трудом разлепив склеенные губы, я попытался обозначить вечное торжество жизни над смертью. Торжество никак не обозначалось, хоть тресни! Поворачивающийся вместе с пространством человек смотрел в мониторы и никак не хотел замечать, что жизнь за его спиной пытается торжествовать.
Я закрыл глаза и попробовал успокоиться. Это удалось, и я сделал несколько глубоких вдохов! Открыв глаза, я увидел, что поворачивающимся (слева направо и вниз) человеком оказался Лешка. Вероятно, мои вдохи являли собой достаточную степень торжества жизни над смертью, и Лешка
