Золотой Демон - Александр Бушков

Поручик ее сейчас просто-таки ненавидел — и в то же время вожделел так, что сводило зубы, а в глазах форменным образом темнело. Следовало проснуться, немедленно, но никак не получалось. Двинуться он по-прежнему не мог.

Три фигуры возникли за ее спиной — вполне человеческие фигуры, но облика самого странного: они словно бы состояли из устойчивого черного дыма. Будто внутри человеческого подобия из прозрачнейшего, невидимого стекла клубился плотный черный дым с отчетливо различимыми струями и завитками — и эти подобия двигались на самый что ни на есть человеческий манер, и дым не покидал пределов невидимого стекла…

Лиза танцевала, вертясь волчком, оказываясь в объятиях то одного, то другого черного, и тогда их руки, четко различимые черные пятерни неторопливо и сладострастно скользили по ее телу, всюду, самым бесстыдным образом лаская, — а она словно бы и не имела ничего против, лишь, прикрыв глаза, улыбалась так, что Савельеву хотелось убить ее здесь же, задушить своими руками.

Он пропустил момент, когда из трех черных остался один, ростом и сложением превосходивший первоначальное. Дым словно бы сгустился, не стало заметно его перетеканий, черная фигура казалась теперь вполне материальной, ожившей статуей. Лиза остановилась, уронив руки, черная фигура утвердилась у нее за спиной, склонив голову к уху, как бы что-то шептала — а Лиза, опустив голову ей на плечо, прикрыв глаза, улыбалась так, что жажда убийства лишь разгорелась сильнее.

Одна черная ладонь ласкала ей грудь, другая скользнула под диск и осталась там, черный повернул молодую женщину лицом к себе — и при этом на миг открылась его несомненная принадлежность к мужскому роду. Они слились в тесном объятии, в бесконечном поцелуе, черный, подхватив ее за талию, опустил на каменный пол, уложил, навис… Проник. Длинный сладострастный стон Лизы…

Поручик закричал — после этого отчаянного крика перенесся куда-то в непроглядный мрак, вновь обрел способность к ощущениям и лихорадочно с колотящимся сердцем попытался понять, что с ним, где он, в реальности или в дурмане.

Понемногу ощущения становились узнаваемыми, знакомыми, окружающий мрак чуточку посветлел, оттесненный проникшим в крохотное окошечко возка лунным светом. Сердцебиение успокоилось, понемногу возвращалось сознание — и наконец в диком, яростном приступе радости Савельев проснулся полностью и понял, что все ему лишь приснилось.

Тихонечко посапывала Лиза, крепко его обняв, прижавшись всем телом под меховой полостью, ее дыхание было совершенно ровным, безмятежным. Внутренность возка скупо освещал лунный свет, показывая обычные предметы: чемодан, мешки, вторая лавочка…

Прикрыв глаза, он долго лежал не шевелясь, все еще во власти буйной, сумасшедшей радости оттого, что все привидевшееся оказалось не более чем ночным кошмаром. Душа форменным образом пела. Даже холод не ощущался.

И медленно спадало возбуждение особого рода, то самое, о котором в чисто мужской компании упоминается с шуточками-улыбочками. В нем-то все и дело, в конце концов заключил поручик, уже вернувший способность рассуждать совершенно трезво, стряхнувший полностью ночное наваждение. В крепких сонных объятиях молодой жены ему, надо полагать, очень уж крепко возжелалось после двух недель вынужденного воздержания — в Омске-то ночевали в столь скверной гостинице, что пришлось отринуть игривые мысли… Вот из-за этого и приснилась чушь невероятная…

Стояла совершеннейшая тишина — и показалось, что ночь за окном наполнена тем же неустанным звоном непонятной струны. Решив не поддаваться наваждению (благо оно само собой пропало вскоре), поручик прикрыл глаза и принялся старательно погружать себя в сон.

Глава III

ОБВОРОВАННЫЕ

Проснулся он, полное впечатление, раньше обычного времени. Не шевелясь, покосившись на безмятежно спавшую Лизу, еще раз мимолетно порадовался, что ночной кошмар оказался не более чем ночным кошмаром. И тут же понял, что его разбудило — совсем неподалеку от возка звучал самый что ни на есть базарный скандал на крайне повышенных тонах. И это было странно: подобных криков, подобной экспрессии чувств следовало бы ждать не от «чистой публики», а от простонародья вроде ямщиков — но с какой бы стати суровый Ефим Егорыч Мохов допустил бы, чтобы означенные разновидности рода человеческого устроили вульгарную свару именно что возле возков, где путешествовали приличные господа? Трудно от него ожидать подобного либерализма. А следовательно, приходится сделать вывод, что простонародье тут и ни при чем — тем более что в разнобое голосов явственно угадывается бас отца Прокопия и брюзгливый фальцет Панкрашина. Но что стрястись-то могло на «чистой половине»?

Поскольку спать вряд ли больше придется, Савельев осторожненько, ухитрившись-таки не разбудить Лизу, выбрался из-под меховой полости, ежась от моментально подступившего холода, натянул сапоги, подхватил шубу и шапку, выбрался наружу, где едва-едва начинало светать. Торопливо накинул шубу, запахнулся, нахлобучил шапку поглубже — морозец по утреннему времени, как обычно, стоял ядреный, колючий и кусачий.

В невеликой толпе, сгрудившейся через один возок от него, наличествовали почти все путешествующие, за редкими исключениями. Толпа собралась этаким полукругом, словно зрители в древнегреческом театре, а впереди, наособицу, стояли Панкрашин, словно бы и нечувствительный к морозу в распахнутой шубе, и Ефим Егорыч Мохов, благообразный, с седой бородой и в круглых очках. Обычно осанистый, сейчас он выглядел прямо-таки пришибленным, жалким даже, стоял понурясь, теребя потерявшую обычную аккуратность бороду, то и дело пожимая плечами, уставясь себе под ноги.

Панкрашин наседал на него, словно лихая конница на пехотное каре, потрясая сухоньким кулачком, брызгая слюной, багровея лицом так, что страшно за него становилось — могла и апоплексия ударить скоропостижно…

— Милостивый государь! — орал Панкрашин. — Я надворный советник, а не какая канцелярская мелкота! Слыхивать доводилось о таких чинах? Да я… да вас! В каторгу пущу! Устрою вам сплошной динь-бом, звон кандальный, как в знаменитой песенке! Все, что нажито! До последней монетки! Часы вместе с цепочкой! И мало того, мало того! — он принялся яростно тыкать себя большим пальцем в грудь. — Анненскую звезду прямо с вицмундира! Как не бывало! Господин ротмистр, где вы там? Ага! Не кажется ли вам, что тут дело насквозь политическое? Мало того что у надворного советника умыкают все нажитое, вдобавок еще и воруют с груди звезду Святыя Анны, жалованную по вы-со-чай-ше-му повелению! Политика, верно вам говорю!

Присутствующий здесь же ротмистр ответил, страдальчески морщась и тщательнейшим образом подбирая слова:

— Иван Иович, дорогой вы мой… Сочувствую вашему горю, но позвольте все же заметить, что потаенное хищение денег, пусть золотых, а также покража ордена в дела политические, как бы это… вписывается не вполне. Существуют Уголовное уложение, а также разнообразные ведомственные положения, опять-таки утвержденные высочайше… Простите великодушно, но дело тут чисто уголовное, в сферу жандармерии не входящее…

— Либералъствуете, ротмистр? — вызверился на него Панкрашин. — Вам не понять…

— Понимаю, — уныло ответил жандарм. — Лишился-с обручального кольца, часов и всех до единой золотых монет из кошелька.

— Что у вас там было, в том кошельке… — махнул рукой Панкрашин. — Кошелек, ха! Тридцать тысяч золотом улетучилось, понятно вам? Укладку под метелочку вымели!

Савельев покачал головой, наскоро прикинув количество монет в названных тысячах, а также предположительные размеры укладки, способной этакую благодать вместить. Неплохой капиталец сколотил наш Иван Иович за время иркутской службы продолжительностью всего-то в четыре годочка. Надо полагать, во всем необходимом себе отказывал, сухой корочкой питался да ключевой водой, аки святые отшельники. Но и тогда не набирается… Это выходит, полтора пудика золота…

— Под метелку, — грустно пробасил отец Прокопий. — Три десятка золотых да убогие колечки матушкины…

— Господа! Иван Иович, ваше высокопревосходительство! — плачущим голосом воскрикнул Мохов. — Сам пострадал, поверьте! Часы с цепочкой улетучились, один механизм, в издевку, надо полагать, оставили! Золото из кошелька! И у Саипки кошелек дочиста обнесли! Только зря вы на моих людей грешите, право слово!

— Ах, вот как! — саркастически фыркнул Панкрашин. — Лешие постарались? Или иные продукты народной фантазии? — очевидно, утомившись кричать, он говорил теперь потише, но с прежней ядовитостью. — Между прочим, лесов вокруг не наблюдается на сотню верст вокруг, так что, даже верь я, подобно темному мужику, в лешего, все равно ему взяться-то и неоткуда… Или вы с собой, как циркач, полны карманы дрессированных чертенят возите да на промысел их пускаете? Седина в бороду, а совести ни на грош! Сказочки тут плетете!