Русская поэзия Китая: Антология - Николай Алл

В 1943 г. возник кружок «Пятница», участниками которого являлись Л. Андерсен, В. Иевлева, М. Коростовец, Ю. Крузенштерн-Петерец, В. Перелешин, В. Померанцев, Л. Хаиндрова, Н. Щеголев — бывшие харбинцы-чураевцы, кроме Коростовец и Иевлевой. Сперва устраивались литературные среды, а когда встречи перенесли на пятницу, название кружка окончательно определилось. В течение двух лет поэты собирались по пятницам и занимались студийной работой. Это служило им единственной возможностью, так как «работать литературно, высказываться художественно было негде из-за цензуры, безбумажья и прочих скорпионов войны»[31]. Жили надеждой на скорое военное поражение Японии. «Пятницу» справедливо считают младшей сестрой «Чураевки». Эту преемственность сознавали сами участники кружка. И там и здесь следовали заветам акмеизма и меньше, реже наследию символизма. И в «Чураевке», и в «Пятнице» ценились культура стиха, ремесло, не только талант, но и умение мастерски использовать его. Во время студийных занятий возникла литературная игра: назначались темы и, написав их на клочках бумаги, вытягивали наугад одну, на которую все участники должны были написать стихотворение к следующей встрече. Стихи разбирались, критиковались. Всего можно проследить около двадцати тем, таких, как Россия, поэт, колокол, зеркало, светильник, море, химера… Сборник «Остров» вышел в 1946 г. и весь составлен из стихотворений, написанных участниками «Пятницы». Помещение перестроенного гаража, в котором два года собирались по пятницам поэты, представлялось им островком в бурном опасном океане. На этом островке несколько человек, преданных художественному русскому слову, чувствовали себя дома, в безопасности, в окружении друзей, в отрешенности от страшного мира. Несмотря на то что стихи «Острова» написаны на заданные темы, сборник включил довольно много сильных стихотворений уже сложившихся поэтов.

В 1947 г. начался второй «китайский» исход. Первым был харбинский, вторым стал шанхайский, также растянувшийся на несколько лет. Перелешин, например, покинул Китай в 1952-м. Многие репатриировались в СССР: Гроссе, Вс. Иванов, Иевлева, Померанцев, Светлов, Слободчиков, Спургот, Хаиндрова, Щеголев. Во Францию уехала вышедшая замуж за француза Л. Андерсен, в Копенгаген — Н. Резникова вместе с мужем-датчанином. С трудностями выбрался в Сайгон Щербаков. Многие уезжали в Южную Америку: Изида Орлова — в Аргентину, Батурин, Крузенштерн-Петерец, Перелешин — в Бразилию. Колосова попала в Бразилию через Филиппины и закончила свой жизненный путь в столице Чили Сантьяго. И. Лесная эмигрировала в Парагвай. Ольга Скопиченко в числе других пяти с половиной тысяч шанхайцев выехала на принадлежавший Филиппинам остров Тубабао. Некоторые русские литераторы в конце концов оказались в Австралии (Недельская, Коростовец, Волин, Рачинская, Софонова). Несколько поэтов окончили свой жизненный путь в США: Батурин, Крузенштерн-Петерец, Резникова, Скопиченко, Визи, Янковская. Все они продолжали писать и печататься в Америке, но китайский период русской поэзии кончился, когда последний из русских поэтов покинул оказавшуюся к ним гостеприимной китайскую землю, «ласковую мачеху», по словам Перелешина.

Харбинско-шанхайскому Зарубежью суждено было пережить три исхода (из России, из Харбина, из Шанхая), два периода рассеяния (один по Дальнему Востоку, другой — по всему миру), а если говорить об индивидуальных судьбах, то на долю людей выпало по две-три, а то и по четыре эмиграции. Провидчески по мысли, чеканно по форме сказал Ачаир (Иван Калита поэзии русского Китая):

И за то, что нас родина выгнала,Мы по свету ее разнесли.

Вадим Крейд 18 мая 2000

Русская поэзия Китая

КИТАЙ

Это небо — как синий киворий,Осенявший утерянный рай,Это милое желтое море —Золотой и голодный Китай.

Я люблю эти пестрые стены,Эти дворики, сосны, цветы.Ах, не всем же, не всем же измены:Сердце, верным останься хоть ты!

Сердце мудрое, где ни случится,Как святыню ты станешь беречьЭтих девушек, кроткие лица,Этих юношей мирную речь.

И родные озера, озера!Словно на материнскую грудьК ним я, данник беды и позора,Приходил тишины зачерпнуть…

Словно дом после долгих блужданий,В этом странном и шумном раюЧерез несколько существований,Мой Китай, я тебя узнаю!

НИКОЛАЙ АЛЛ

«Я выпил стакан эмигрантской отравы…»

Я выпил стакан эмигрантской отравы,Я высушил сердце в ненужных боях.А там все другое — и птицы, и люди, и травы,Там, в наших родных и далеких краях.Все чаще и чаще мне память приноситСтепной аромат зеленеющих трав.А годы летят и летят — их уносятОсенние жуткие злые ветра.Я помню — лягушки кричат на болотце.День тихий и жаркий. Желтеет ковыль.Скрипит журавель над студеным колодцем,А тройка вздымает горячую пыль.Белеют вдали деревенские хатки,Стада разбрелись по широким лугам.А запах полей — одуряюще сладкий,И птиц над полями торжественный гам…А здесь, на чужбине, все скучны и странны:Я им непонятен, они мне чужды…Я знаю, что скоро затянутся раныСлепой, безрассудной и тяжкой вражды.

«Что я могу еще сказать…»

 Что я могу еще сказать —                                            оторванный, забытый…Туман невзгод в моих глазах —                                             они еще открыты.Кто шепчет мне о прошлых днях                                             среди бессонной ночи,Ах, кто преследует меня,                                             кто нож о сердце точит!..Куда летит мои мечты,                                            былое воскрешая…Родные степи, Кремль, Батый —                                            то ты, о Русь святая.Средь ночи слышу перезвон                                            московских колоколен…Москва, Москва — ты мой амвон,                                            люблю тебя до боли.Горит сильней в моей груди                                            сжигающее пламя.Не мучь меня, оставь, уйди,                                           предательская память…

«Эх, Москва, Новгород Великий да Суздаль…»

Эх, Москва, Новгород Великий да Суздаль,Эх, Россия-матушка, горемычная земля —Прокатилась по тебе молодецкая удаль,По твоим богатым и широким полям.

А теперь — по бесплодному и мертвому полю,По ровным и бескрайним степямПесня гуляет про позор да неволю,Плач несется вслед гремячим цепям.

И куда ни кинь — все тюрьмы да остроги,И куда ни глянь — все могилы да кресты,Обиваешь теперь ты другие пороги,И по-прежнему свет тебе опостыл.

И не оставили тебе ни хлеба ковриги,Не забыли разметать по полям стоги…Ну что ж, надевай теперь железные вериги,Да плачь безысходно у придорожных могил…

ПЕТЕРБУРГ

На дальнем севере плывут пучки туманов,Гранит, омытый кровью, дремлет в берегах,И бродят по ночам в причудливейших снахЛишенные покоя призраки титанов.

Кругом мертво. Смолк хохот ураганов,Сметен былого раболепный прах;По Невскому, по островам ползет унылый страхИ щелкают курки заржавленных наганов…

Нева катит во мгле чернеющие воды,Над ней, дремля, висят ажурные мосты,Покрылись плесенью старинных храмов своды,

И улицы широкие и темны, и пусты.И даже кладбищ нет, везде растут кресты —Живые памятники умершей свободы.

СЕРГЕЙ АЛЫМОВ

ЧЕРЕМУХА НА АСФАЛЬТЕ

Я купил тебе черемуху у китайца на панели.Ты букетик положила на такой же белый стол…Мы в кафе провинциальном за пирожными сидели,Мимо ярко продельфинил с офицерами авто…

Раньше, в книжном магазине, мы достали том о Гойе…Над «Капричос» наклонившись, ты пила несладкий чай —Ах, какой ты мне казалась бесконечно дорогою!..«Барельеф… офорт… Одно ведь?» — ты спросила невзначай.

Я был счастлив. Ведь в наивном, детски глупеньком вопросеБыло столько от заката, от черемухи, от снов… —Что я мог лишь погрузиться в дым каирской папиросыИ прижать уста любовно к белым звездочкам цветов.

Да, душа твоя простая, хоть прическа — стиль Медузы…Хотя рот твой ярко алый — губка жадная на все,Хоть ты смотришь с вожделеньем на военные рейтузы,Но черемухи безгрехье — это истинно твое.

А черемуха лежала, разметавшись шаловливо,Как ребенок в белом платье на квадратике стола —И из глаз циклонноспящих, что как в тропиках заливы,Все грехи твои земные сдула, выпила, смела…

Мы сидим и глазами обнимаем друг друга,Я гляжу на тебя… Ты глядишь на меня…Мы — закатные блики… Мы — предзорьная фуга.Мы уже молодые, нашу дряхлость сменя.

Размечтались, как дети: «Вот отправимся в Чили,Там брюнетные души и агатотела».Мы фантазную повесть в один миг настрочили…И сижу я лазурный, и сидишь ты светла.

За столом в гиацинтах — офицеры румыны…Атакует блондинку щуплый юнкер в пенсне.Ты в шуршащем тальере, но с душою ундины,Над черемухой грезишь в экзотическом сне.

«Мы отправимся в Чили, — повторяешь ты тихоИ я буду рыбачкой, и ты будешь рыбак…»И блестит, как надежда, вызывающе лихоНа ногтях твоих острых пламенеющий лак.

«Бунгало из гранита мы построим в долине,И постель у нас будет из волнующих трав…Как мы души расправим прямотой прямолиний!..Мы отправимся в Чили… зов фантазии прав…»

Я молчу. Мне поэмно… Я в черемухотрансе,И кафе завертелось карусельчатей сна…Мы лишь в мае сменяем груз наук на романсы…Анатомий не знает лишь чилийка-весна!

«Торопливо светало… проходили китайцы…»