Соперницы - Ольга Покровская

Он раскинул лапы, готовясь принять меня в обезьяньи объятия, я же ловко просочилась мимо него.

– Ой, вы такой горячий, быстрый, я как-то даже растерялась, – лопотала я, бочком-бочком продвигаясь мимо него к выходу на лестницу. – Я обязательно к вам зайду, но… – Я шагнула на ступеньку и рванула вниз, крикнув через плечо: – Но… в другой раз, ладно? Сегодня никак не выйдет.

Черкасов еще хрипел мне вслед:

– Ишь, длинноногая! Ну погоди, я тебя отловлю!

Но поймать меня с его пьяной ловкостью было уже не под силу. Выскочив на нижнюю палубу, я перевела дух, отыскала наконец плетеное кресло, брошенное кем-то в уголке на пустынной, слабо освещенной корме, и забралась в него с ногами. Ночь плыла над рекой – тревожная, настороженная, наполненная шепотом воды и отдаленными низкими гудками пароходов. Я поежилась от прохладного весеннего ветра и раскрыла клеенчатую тетрадь.

Конечно, тогда по этим ее отрывочным воспоминаниям детства и юности, почти дневниковым записям, в которых окружающие ее люди часто именовались только «она» или «он», я не поняла всего, не составила полной картины. Многое она сама рассказала мне позже, гораздо позже, когда наши с ней жизни судьба сплела, скатала в клубок, который никому уже не под силу было распутать. И сейчас трудно разделить, что я узнала тогда, а что открылось потом, когда события ее прошлой, неизвестной мне жизни, наполнились в моем сознании цветом и звуком, а люди в них обрели собственные лица и голоса.

Темнота крадется по комнате, пританцовывая, кружась, шелестя юбками. В воздухе пахнет мандаринами, влажной хвоей и горячим утюгом от висящего на стуле рядом с кроватью шелкового платья. Это для завтрашней елки. Из-под двери в коридор пробивается золотая полоска света. Там, в коридоре, – шаги, шорох оберточной бумаги, тихий мелодичный звон. Я знаю, это мама упаковывает подарки. Замотает разноцветной фольгой, завяжет лентой, надпишет и сложит под елкой. Будто бы это Дед Мороз их принес. Только Деда Мороза не бывает, я теперь это знаю, не маленькая! Интересно, что там? Может, кукла? Та, с нежным фарфоровым личиком и с рыжими локонами, что я видела в витрине «Детского мира» на Кузнецком? Я ведь давно ее просила. До завтра еще так долго… А что, если…

Я лежу тихо-тихо, боясь пошевелиться, и жду. Но звуки долго еще не смолкают и свет не гаснет. Вот уже веки становятся тяжелыми, и перед глазами начинают кружиться разноцветные огни. Я тихонько щиплю себя под одеялом.

Наконец все смолкает. Я не двигаюсь еще немного для верности. Потом поднимаюсь, бесшумно спрыгиваю с постели и крадусь в коридор. Босыми пятками по полу – холодно. В комнате на ковре лунные квадраты от окна, страшная лохматая тень от елки до потолка. За окном тихо падает снег, укрывает легким покрывалом огромный город с высокими каменными зданиями, широкими улицами, полоской скованной льдом реки, мерцающими где-то вдалеке, на другом берегу, рубиново-красными звездами Кремля. Под елкой что-то мерцает и серебрится в темноте.

Я тихонько сажусь на корточки и протягиваю руки. Елочные иглы покалывают пальцы. Я достаю какой-то тяжелый прямоугольный предмет, обернутый серебряной бумагой. Осторожно отгибаю фольгу и вижу шкатулку, поблескивающую гладким лаковым боком в свете луны. Откидываю крышку и…

Кажется, я не вскрикнула? Нет, не вскрикнула, все тихо.

В шкатулке лежат серьги – тяжелые, серебряные, старинные, украшенные темными, почти черными гранатами. А рядом – такое же кольцо. Я, не веря своим глазам, прикасаюсь к украшениям кончиками пальцев. Это же… Это мамины, я видела их на ней несколько раз. И мама говорила, что они достались ей от бабушки и что когда-нибудь, когда я вырасту, она подарит их мне. Так, значит… Значит, я уже выросла?

Я осторожно беру серьги и подношу к ушам. Они тяжело покачиваются у меня в пальцах. На цыпочках подхожу к зеркалу. В комнате темно, и я почти ничего не могу рассмотреть. Вижу лишь, как блестят в темноте мои глаза, и точно так же блестят рядом с ними темные камни.

И какой-то странный восторг кружит мне голову, сбивает дыхание, холодит виски. Я вдруг осознаю, что совсем скоро стану красивой и меня будут любить. Непременно будут, я знаю это. И я прижимаю серьги к вискам и кружусь по ковру, кружусь босиком, все быстрее и быстрее.

Гостиная в квартире генерала Полетаева была залита ярким светом. Сияли, переливаясь разными цветами, все хрусталики на укрепленной под лепным потолком многоярусной люстре. Огни сверкали и на пышной, увитой золотой канителью елке. Протянувшиеся по стенам бумажные новогодние гирлянды и курчавые ленты серпантина шелестели и колыхались, когда мимо проносились в хороводе нарядные дети.

Молодая жена заслуженного сталинского «сокола» Елена сидела за пианино и с профессиональным упорством учительницы музыки, почти не глядя на клавиши, без устали тарабанила заводные детские песенки. Тонкие белые быстрые пальцы Елены с коротко остриженными ногтями отбивали бешеную чечетку, глаза же, черные и блестящие, устремлены были в центр комнаты, туда, где кружилась в веселом хороводе ее единственная обожаемая дочь Светланка. Нарядное платье девочки, розовое, с воланами на юбке, сбилось на сторону, щеки дочери раскраснелись, а волосы выбились из туго заплетенных косичек, к вискам и шее прилипли влажные пряди. Она была весела, она была довольна, а значит, и Елена весела и довольна тоже.

– Светик твой – просто чудо! Очаровательная девчушка, – склонилась к Елене дородная, задрапированная в вишневый бархат Ксения Федоровна, мать маленького Сережи – одноклассника Светланки.

– Спасибо, – смущенно улыбнулась Елена и, бросив взгляд на топтавшегося у елки толстого увальня Сережу, добавила: – У вас тоже прекрасный мальчик.

– Леночка, я хотела спросить, – Ксения Федоровна склонилась ниже и, приблизив вымазанные сиреневой помадой губы к самому уху Елены, заговорщицки прошептала: – А это чей ребенок?

Массивным подбородком она указала на сумрачную молчаливую девочку, которая не участвовала в общем веселье, сидела на корточках у стены и машинально обрывала лепестки с фикуса в пузатой кадке. Девчонка словно услышала, что речь идет о ней, воровато оглянулась, сжала лепестки в кулаке и спрятала руки за спину.

– Это Люши дочка, нашей домработницы, – сбивчиво объяснила Елена. – Люша помогала елку ставить, комнату украшать, и неудобно было бы не пригласить…

– Понимаю, – маслено улыбнулась любопытная гостья. – А все-таки, наверно, не стоило. Ведь она никого здесь не знает, ей скучно.

– Дело не только в этом, – отвела глаза Елена. – Этот ребенок приемный. Люше уже за сорок пять, с семьей не сложилось, она и решила взять малыша из детского дома. Так что девочка просто пока еще не привыкла, но она обязательно освоится.

– Вот оно что, – сощурилась на ребенка, словно рассматривая удивительный музейный экспонат, Ксения Федоровна. – И как это только она решилась? Такой риск, такой риск… Ведь неизвестно, кто ее родители. А что, если жулики, алкоголики? Наследственность – страшное дело.

– Ну что вы, – мягко возразила Елена. – Я думаю, все можно исправить воспитанием.

– Ошибаетесь, милая моя, ох как вы ошибаетесь, – покачала головой всеведущая Ксения Федоровна.

В этот момент бойкая Светланка разорвала круг, выбежала в центр комнаты и, топнув ногой, закричала:

– Хватит хоровод водить, надоело! Мам, давай подарки вручать!

– С удовольствием!

Елена прекратила играть и, извинившись, с облегчением сбежала от непрошеной наставницы к детям. Она взяла с низкого столика большую плетеную корзину, наполненную специально заготовленными маленькими призами: ленточками, целлулоидными пупсами, машинками, конфетами и мандаринами, – и объявила подпрыгивавшим от нетерпения маленьким гостям:

– Но подарки получат не все, а только те из вас, кто громко и с выражением прочитает нам стишок. Или споет песенку.

– Я прочту! Я! – донеслось со всех сторон.

Дети по очереди забирались на маленький деревянный стульчик и старательно декламировали стихи. Даже неповоротливый Сережа вскарабкался на стул и пробормотал скороговоркой стихотворение Некрасова о мужичке с ноготок. А заводила Светланка спела «В лесу родилась елочка», и Елена в очередной раз заслушалась звонким сильным звенящим голосом дочери. Вот уже почти все получили подарки, и только нелюдимая молчаливая девочка в смявшемся платье в синий горох все так же жалась к стене, исподлобья наблюдая за веселой кутерьмой.

– Идем к нам! – ласково позвала ее Елена.

Девочка отрицательно помотала головой и натянула платье на колени. «Боже мой, да она же, наверно, не знает никаких стихов! – ужаснулась Елена. – Что же делать? Как неудобно… Бедный ребенок!» Она беспомощно огляделась по сторонам и вдруг увидела, что к одинокой девочке уже направляется Светлана. Дочь наклонилась, зашептала что-то неприветливой гостье прямо в ухо. Девчушка недоверчиво посмотрела на нее, и вдруг слабая, осторожная улыбка тронула ее тонкие сомкнутые губы. Света уже сжала ее руку в своей ладошке и тянула, тормошила, звала за собой в коридор. «Какая же она у меня чуткая, отзывчивая», – умиленно думала Елена, глядя на убегавших девочек.