Вдали от Зевса - Людмила Шаховская

Кончив прическу, Туллия выбрала себе и приказала надеть на нее темно-синий шерстяной хитон, вышитый золотою гирляндой из блесток, и прозрачный белый плащ палиум с золотою бахромой.

Узнав, что ее муж до сих пор в саду тоскует по убитой няньке, Туллия отворила дверь на широкую террасу с толстыми, каменными колоннами и, облокотясь на перила, стала глядеть в даль.

Солнце ярко освещало ее красивую фигуру в роскошной одежде.

Сладко, спокойно выспавшись, царевна имела беспечный вид, глаза ее искрились от довольства всем окружающим.

Она походила на изящную змею, которая нежится на камне при лучах утреннего солнца.

Все так роскошно: и ее наряд, и дом, непохожий на жилища проч. римлян, и сад с беседками, фонтанами, клумбами полными роз, цветущих круглый год, и Тибр, у берега которого, точно уютная колыбель, покачивается на тихих водах роскошная лодка, – все это так красиво, все тешит взор.

Туллия вполне счастлива и довольна.

Ночью, исполняя ее приказание, случайно погибла одна из верных рабынь, – что ей до этого?! Завяла роза, посадят другую; пропал перстень, она купит себе еще прекраснее и дороже; убили невольницу, – есть кем ее заменить.

Втянув полною грудью освежающий утренний воздух и постояв с наслаждением на террасе, царевна сошла в сад.

Побывав несколько раз в Этрурии гостьей у родных мужа, Туллия пленилась тамошними обычаями, всею культурой более образованной нации, и решила непременно завести нечто подобное у себя наперекор строгим воззрениям римлян.

Она до сих пор не смела отделать свои комнаты с такою роскошью, как бы ей хотелось, в подражание дворцу тетки, жены Лукумона (владетельного князя) в г. Клузиуме, но в ее отделении дома Сервия находилось уже много такой примеси чужестранных аксессуаров жизни, – вещей и приспособлений туалета, – чего не только у ее скромной сестры, но и ни у кого в Риме не было, даже и у таких патрицианок, среди которых кое-кто симпатизировал склонностям этой царевны к иностранщине.

Туллия не смела выходить из дома в роскошных костюмах иноземного покроя: ее осыпал бы упреками суровый Великий Понтифекс, главный жрец Рима, стали бы открыто порицать в глаза жрицы Весты, избираемые из дочерей самых именитых сенаторов.

Наряжаясь, как ей нравилось, и забавляясь, чем угодно дома, Туллия вне его еще соблюдала обычаи народа, сдерживала себя.

Труп убитой старухи был уже давно убран и, втихомолку оплаканный рабынями, без всяких обрядов увезен за город на особое невольничье кладбище, зарыт там; рабов не сжигали, не давали им ни урны, ни гроба; самая смерть не равняла их с господами.

Арунс сидел под роковым лавром в отупении, закрыв лицо руками; мысли его спутались; горе давило сердце; он уже не мог плакать.

Приблизясь к мужу, Туллия грубо отняла его руки от лица и со смехом сказала:

– Господин плачет о рабыне, ха, ха, ха!.. Фи!.. Перестань, Арунс!.. Ты ее любил; я этому верю, потому что ты любишь многое, чего не любят люди образованные, хорошего тона... Но что же о ней плакать? – ведь, не ты убил ее.

– Я, – отозвался молодой человек тоном полной апатии, бессознательно, равнодушно ко всему окружающему, даже не взглянув на жену, вперив мутные глаза в одну точку, как помешанный. – Я убил ее, я сам, своею рукою, ни за что ни про что, пронзил единственное сердце в мире, которое меня понимало, любило, сочувствовало мне; я пронзил сам это старое, верное сердце.

Закрыв снова лицо, он начал раскачиваться, повторяя:

– Я... я сам... я убил ее!..

– Ты... убил... Тизбу!.. – ошеломленная открытием тайны, с расстановкой проговорила Туллия, впиваясь в фигуру мужа широко раскрытыми от изумления глазами. – Ты мог убить!.. Мямля, хворый, нахохленный цыпленок, петушатник и голубятник, играющий в мячики!.. Ты мог убить!.. Твоя рука не дрогнула!.. За что ты убил ее?.. Ах!.. Я поняла, Арунс!..

Она поняла, что от рокового толчка судьбы в существе ее мужа начался переворот всего склада характера, перемена всех склонностей души и сердца, поняла, что в его существе пробуждается до сих пор глубоко дремавшая, скрытно таившаяся сила духа, способного восстать против власти жены, а пожалуй даже подчинить ее себе, – поняла, что Арунс, если дать развиться начавшемуся перевороту, сделается подобен своему брату Люцию, чего Туллия не желала совсем.

Она грозно схватил мужа за руки и встряхнула; выведенный этим из столбняка, молодой человек оттолкнул жену, вскочил и стремительно побежал через лужайку все прямо, не разбирая дороги, очевидно ничего не видя пред собой, ломая розы по клумбам, но вдруг, точно пораженный молнией или солнечным ударом, упал без чувств.

ГЛАВА VIII

Терпи и жди!..

Убежав без оглядки из царского сада на берег Тибра, Юний Брут нашел там рыбачью лодку, не задумываясь, отвязал ее, сел и отчалив, предоставил течению, положив весла на дно.

Все случившееся представлялось ему каким-то неясным кошмаром тяжелого сна, в котором человек сколько ни принимается за нужное, спешное дело, не может исполнить ничего в нем правильно, а все у него выходит навыворот, силится проснуться и не может: сначала убита Туллия, потом чуть не убит он сам, наконец оказалось, что убита не она, – все это произошло одно за другим с быстротой волшебного жезла сказочной чародейки, Сивиллы, волшебницы Кумского грота.

Что осталось делать? – Брут мог придумать одно: унестись подальше от заколдованного сада куда бы ни было, – в поля, леса, на взморье, – на простор и чистый воздух, не зараженный близостью ненавистной ему Туллии.

Очутившись за городом, Брут вышел на берег, заросший дубовым лесом, побродил туда и сюда в темноте, потом сел на камень и тихо засвистал.

Он умел искусно свистать и дроздом, и жаворонком, и соловьем, так что многие даже вблизи, забыв эту способность чудака, поддавались полной иллюзии звука его голоса и начинали искать предполагаемую птицу, чем очень часто забавлялась Туллия.

Его свист как-то незаметно перешел в пение; Брут запел одну из своих любимых песен:

«Карает неправдуИ мстит за обидыБез всякой пощадыРука Немезиды...»

Оборвав себя на полуслове песни, он снова засвистал, что всегда делал, переживая трудные минуты или обдумывая мудреное дело.

Давно ожидаемое им по предчувствию и логическим, рассудочным соображениям хода дела, но тем не менее, сразившее его известие о смерти отца в ссылке, его бешеная скачка в деревню для последнего прощания с покойником, что он мог сделать лишь тайно от всех его врагов, ночью, переодетый, такое же поспешное возвращение, задуманная месть, неудача, – все это переполнило сердце Брута горем и яростью.

Прошлое счастье было для него невозвратно потеряно, сожжено на костре с телом жены, после смерти которой он не мог больше полюбить никакую женщину; благосостояние разрушено грабежом; в будущем ничего хорошего не представлялось.

Брут был человек с разбитым сердцем, отчаянный, не дороживший жизнью, готовый на все.

Убить Туллию, погубившую его отца клеветой, стало теперь манией Брута.

Неудача покушения не сломила его железной энергии.

Сидя на камне в лесу, он придумывал разные способы совершить месть над злодейкой, в мечтах не слыхал, как мимо него пронеслась дикая коза, а потом со свистом мелькнули одна за другою две стрелы.

Брут очнулся только тогда, как загрубелая, сильная рука ласково тронула его за плечо и густой басовый голос с добрым участием тихо сказал:

– Бедный, бедный сирота!..

Уже рассветало; на востоке ярко горела утренняя заря и туман, поднимаясь над рекою, открывал очертания далеких гор, поросших величественными длинноиглыми соснами и кедрами.

Перед Брутом стоял высокого роста широкоплечий человек средних лет, одетый в короткую белую шерстяную сорочку, вышитую красными и синими узорами на подоле и рукавах; ноги его были обуты в грубые кожаные сапоги с короткими голенищами, на толстых, деревянных подошвах; за ременным поясом, украшенным набором из металлических блях и пряжек, заткнут длинный нож; в руках он нес гибкий лук, а за плечами его виднелся колчан, полный стрел.

Вся фигура этого охотника поражала своею величавостью и силою, как олицетворение Марса или Геркулеса в образе смертного.

Его длинные волосы, черные с проседью, точно грива, спускались до половины спины, перехваченные блестящим медным обручем с несколькими крупными кораллами, вделанными над лбом охотника.

Весь его костюм, в особенности же тяжелая бронзовая цепь с искусной резьбой и дорогой перстень с печатью, показывали, что этот человек, кроме геркулесовской силы, обладает и большим богатством.

Этот охотник был никто иной, как благородный Турн Гердоний.

Охотясь на рассвете в лесу своего поместья, он случайно набрел по следам дикой козы на то место, где сидел несчастный Брут, и едва не застрелил его.