СТЕГАНАЯ ДЕРЖАВА - Алексей Смирнов

Носоглотка при виде икон схватился за крестик, который носил бездумно, однако сейчас неожиданно вспомнил о нем.

– Как-то это... дядя... в общем, не надо бы, - сказал он тревожно.

Он вдруг вспомнил, как горел в "мерседесе", как увернулся от пули. Как ему недопроломили голову и он поправился, как выпустили из милиции. Ему показалось, что крестик этот вовсе не безделица.

Дядя добродушно рассмеялся:

– Гришенька! Ты посмотри на двор - в какие времена мы живем? Бога-то нет. У меня никакой религии не будет, это одна этнография...

Такого слова Носоглотка не знал.

– Монашка-то будет, - сказал он хмуро.

– Так она же не настоящая! Она переодетая!

Дядя искренне не понимал, почему племянник не разбирает таких простых вещей.

...Он уже реже смущался при девочках и чаще - впрочем, вполне невинно - подставлял щеку для сестринских поцелуев. Девочки, которых он теперь отечески называл трудовыми пчелами, уважали его целомудрие и прекратили посягательства на девственность папки. Черемисин и в самом деле был девственником - или не был; возможно, в далеком прошлом произошло нечто странное, в чем он вовсе не был уверен, но это давным-давно затянулось белесоватой мясной пленкой.

Тем временем квартира, ему покорившаяся, расцветала последним преображением. Номера стали маленькими, но теснота окупалась антуражем. Салон заиграл красками, напоминая жар-птицу; одиннадцать комнат отобразили отечество во всех его проявлениях и аспектах, от исторического до космического. На двенадцатую комнату у Константина Андреевича не хватило выдумки. Он не знал, что с ней делать, и она оставалась неприкаянной. Эрика, сотрудница из новичков, которую поселили в этот номер, постоянно жаловалась на невостребованность. О чудо-салоне пошла молва; на сеансы стали записываться. Выстроилась очередь. Поэтому Эрике грех было жаловаться: ее услугами пользовались многочисленные нетерпеливцы, которым не хотелось дожидаться назначенного часа или дня, а потому ее выручка оказывалась даже солиднее, чем у Ковырялки. Но деньги отошли на задний план, уступив честолюбию.

12

Клиент приходил.

Константин Андреевич встречал его торжественно, как посол посла. Он больше не прыгал и не вертелся, он аккуратно склонялся в полупоклоне и подавал гостю меню: шикарный цветной буклет с фотографиями апартаментов. У клиента разбегались глаза от березок и восточных халатов, ракет и бантов, колхозных снопов и партизанских землянок. С великим трудом он останавливался на Ковырялке, и Константин Андреевич записывал его в очередь, выдавал талон и выпроваживал. Важным персонам, которых Мансур знал в большом количестве, буклеты высылались на дом, а заказы принимались по телефону. Для них существовали специальные VIP-дни и ночи. Ржание в эти дни и ночи сменялось медвежьим ревом: били хлыстиком, стегали плеточкой.

В салоне стояла удушливая атмосфера, сочетавшей в себе разнообразные ароматы: березовых веников, восточных курений и притираний, аптеки, ладана из номера с монашкой-вероотступницей, да к этому прилагались винно-водочные пары и дым сигарет, плюс нечто неуловимое и неопределимое, но безусловно биологическое. Мансур, бывая наездами, восхищенно цокал языком и называл Константина Андреевича молочным и кровным братом. Тот скромно открещивался и говорил, что многое еще только предстоит сделать. Константин Андреевич уже зарабатывал больше племянника - во всяком случае, больше того, что удавалось настричь Носоглотке с окрестных ларечников. Но он не тратил на себя почти ничего и откладывал деньги "Гришеньке на учебу". Он сделался еще даже большим аскетом, чем прежде, и видел во сне, как Гришенька приносит клятву Гиппократа или отправляется в космос. Он собирался отнести накопленное в какое-то новое акционерное общество, обещавшее восьмидесятивосьмипроцентную прибыль в месяц, но Гришенька вовремя разузнал об этом намерении и запретил.

А Мансур выходил на набережную, приваливался к оградке и задумчиво изучал здание. У него открывалось имперское мышление, и он вынашивал планы приобретения этого дома целиком. Придется выселить жильцов, но это осуществимо - тем более, что многие из них были почему-то недовольны соседством с "Державой". Эти капризы были непонятны Мансуру: в салоне поддерживался идеальный порядок; он нанял еще двух горилл, которые в корне пресекали не то что пьяные драки, но даже позывы на рвоту. Выдворенных клиентов рвало на свежем воздухе, и это, конечно, могло раздражать очевидцев, но не настолько, чтобы писать гневные письма в различные кляузные места. Мансур прикидывал в уме, и у него выходило, что выселить жалобщиков будет дешевле, чем беспрестанно подмазывать чиновников, которым они строчили.

Салон настолько облагородился, что Мансур наполовину выдвинул его из подполья и зарегистрировал как частное предприятие. Он установил кассовый аппарат, и Константин Андреевич озаботился новой обязанностью: выбивать чеки. Дядя не жаловался - напротив, он целиком и полностью одобрил эту идею и даже попросил Мансура принести на всякий случай еще и других чеков - товарных, своих любимых. Они внушали ему впечатление непоколебимости мироустройства.

Между тем двенадцатая комната не давала Константину Андреевичу покоя.

Еще оставались отрасли народного хозяйства, не нашедшие отражения в убранстве апартаментов.

Еще сохранялись невостребованными целые исторические эпохи, которые он незаслуженно обошел вниманием.

Но дядя понимал, что необъятного не объять. Нельзя отразить все, надо выделить приоритеты. Он отдал должное и народному хозяйству, и истории, и даже почти государственной религии. Ему хотелось оригинальности, ему недоставало перчинки. Константин Андреевич трезво смотрел на окружающую действительность и сознавал, что она не лишена изъянов. Не все так чудесно и замечательно в природе - и соответственно в державе. А у него получилась образцовая экспозиция, отлакированный лубок. Конечно, вероотступница отчасти уравновешивала чаши весов, но избыточный крен в положительное существовал и вызывал у Константина Андреевича неудовольствие. Это была неудовлетворенность художника.

Тикали часы, поедая содержательный досуг посетителей, а Константин Андреевич сидел в некотором оглушении и пощелкивал пальцами.

"Что-нибудь демоническое, - думал он. - Отрицательное, порочное, но свое, исконно русское, родное."

К сожалению, городские магазины и склады не могли предложить Константину Андреевичу ничего нехорошего.

Постепенно дядя укрепился в намерении обратиться за помощью к специалисту.

13

Черемисин купил газету рекламных объявлений. Его интересовал эзотерический раздел, где предлагали свои услуги многочисленные маги и колдуны.

Обнаруживая здравость мышления, Константин Андреевич рассудил, что если уж заниматься поисками демонических аксессуаров, то делать это придется именно в этой среде.

– Магические кристаллы, - бормотал он, водя пальцем по строчкам. - Магические шары. Магические браслеты.

Все это были солидные и ценные предметы, и дядя с уважением воспринимал сообщения об их продаже. Но самое слово "магия" казалось ему чужеродным. На Руси отродясь не бывало никакой магии. Бывало колдовство, бывала ворожба. Наговоры и заговоры, порча и сглаз. И все эти действия, как догадывался Константин Андреевич, издревле выполнялись как бы вручную, без применения инструментов. Это соображение его огорчало, ибо не оставляло надежды на приобретение вещей, которые были бы материальным воплощением отечественных демонических явлений.

Он изучил газету вдоль и поперек, потом вторую и третью. Он не нашел ничего нового и в четвертой, объявления повторялись из номера в номер. Чародеи снимали и наводили порчу, гадали на картах, предсказывали будущее, разоблачали прошлое, чистили чакры и выкатывали на яйцо - последней услуги Черемисин не понял, но чутко уловил в ней нечто почвенное, кликушеское, надрывно-родное. Ему даже почудилось завывание степного ветра, и он ясно увидел, как гнется ковыль.

"Может быть, посетить?" - терзался Константин Андреевич.

Но подшефное предприятие само подсказало ему верный ответ. Иначе и быть не могло: многообразие жизни, которое он отразил в этих тесных стенах, благодарно отзывалось многообразием проявлений. Разноликая реальность притягивала разношерстную публику. Среди прочих салон вот уже несколько недель кряду посещал настоятель одного почтенного петербургского храма, румяный и тучный отец Лев.

Отец Лев прибывал за полночь, переодетый в штатское-мирское. Он еле передвигался в узких джинсах, над поясом которых по окружности нависала обильная плоть. Он приезжал подшофе, наполняя приемную смешанным ароматом ладана, спирта, свечного воска и одеколона. Он прочно подсел на Ковырялку, обманув ожидания Константина Андреевича, который решил поначалу, что батюшка обязательно выберет келью с вероотступницей. Но батюшка, узнав о существовании такого экзотического номера, отнесся к нему неодобрительно и с тех пор, едва переступив порог, принимался грозить Константину Андреевичу пальцем и укорять его за кощунство. Впрочем, эти выволочки бывали непродолжительными; постепенно они превратились в юмористический ритуал. Отец Лев быстро переключался на более интересные темы и всегда оставлял щедрые чаевые. Ковырялку он забирал на всю ночь, и все сотрудники салона гадали, о чем с ней можно столько времени разговаривать. От самой Ковырялки ничего не удавалось добиться: во-первых, она к утру не вязала лыка, а во-вторых, вообще не умела складно излагать мысли.