Игра кавалеров (Иллюстрации П. Парамонова) - Дороти Даннет
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мадам, какому королю стал бы я петь в Шотландии? Даже Лайон очень стар.
Она отреклась, а он примирился с ее предательством. Принц Барроу набрал в легкие воздуха — и тут кто-то предостерегающе сжал его руку. Подошла Маргарет Эрскин. Вдовствующая королева ледяным тоном ответила:
— Если бы вы приехали сюда как Фрэнсис Кроуфорд, то могли бы прославить свою страну. А вместо того вы ломали комедию, прикидываясь ирландцем и донимая нас ирландскими шуточками.
— Но Фрэнсиса Кроуфорда, — простодушно изрек Лаймонд, — никто не приглашал.
— И Фрэнсиса Кроуфорда все прекрасно знают, — заметил лорд д'Обиньи. Пригожее лицо его даже в этот поздний час нисколько не осунулось, только румянец неровно разлился по щекам: наконец-то вожделенный сосуд находился в его руках — вот-вот от него останутся одни черепки. — Мы не забыли о драгоценностях, которые он не преминул присвоить, о веревке в его комнате, о дружбе с моим злополучным офицером Стюартом. Робин спас ему жизнь при подъеме на колокольню — многие из вас видели это. Они работали рука об руку, готовя так называемый случай с гепардом. Только потому, что господин д'Энгиен держал его поводья, он оказался в передних рядах во время скачки вниз по пандусу в Амбуазе. Сам он, я уверен, намеревался остаться в хвосте и счастливо избежать опасности. Кроуфорд и его дружок О'Лайам-Роу, как мне сказали, еще раз спасли Стюарта от смерти в Тауэре, убедив его, что будет лучше, если он останется в живых и вернется во Францию. И таинственным образом, едва достигнув Луары, Стюарт бежал. Если ирландскую личину он надел всего лишь из недостойного и глупого шутовства, — продолжал д'Обиньи, возвысив голос, — то почему тогда лорд Калтер, его брат, относящийся к столь храброй, столь преданной семье, не удержал его от подобных выходок или по крайней мере не сообщил королеве, своей госпоже, подлинное имя господина Баллаха?
Карие навыкате глаза королевы Екатерины с пролегшими под ними от бессонной ночи темными кругами обратились к вдовствующей королеве.
— Действительно, почему? Посмотрите на своих лордов, сестра моя. Семья оказалась менее надежной, чем вы полагали.
Старухи! Во второй раз О'Лайам-Роу открыл рот, собираясь заговорить. Слева от него пошевелился Пайдар Доули, не спуская с хозяина пристальных глаз. Справа подвинулась Маргарет Эрскин, закрыв короля; глаза ее оказались почти на одном уровне с глазами О'Лайам-Роу.
— Он не хочет этого, — чуть слышно сказала она. — Он не хочет этого. И как вы сумеете помочь ему, если окажетесь в заточении.
Лаймонд рассмеялся. Его смех, зазвенев в небольшой комнате, прозвучал резко, словно кто-то стеклом поскреб по твердому арабскому дивану.
— Достопочтенный принц Барроу покинул Францию в тот день, когда узнал, кто я, и с тех пор пытается расквитаться со мной. Неужели вы полагаете, что мой сообщник навлек бы на себя угрозу бесповоротного изгнания из Франции, как О'Лайам-Роу в первую неделю нашего пребывания здесь? Господин О'Лайам-Роу, как вы, наверное, догадались сами, презирает дипломатию, смеется над государственной мудростью, подшучивает над честолюбием и находит смехотворным богатство. Вы даже не представляете, каким сокровищем обладали. Человек, которому ничего от вас не нужно, только поизощряться в остроумии на ваш счет. «Пожалуй к нам, Филим», — следовало бы вам сказать. — Веселый голос дал себе волю в дерзкой пародии:
Пожалуй к нам, Филим,
Филим — сын Лайама,
На место, где царит победитель.
Сердце как лед,
Лебединый хвост,
В бою сильный воин на колеснице.
Океан бурный.
Дивный буйвол.
Филим — сын Лайама.
— Дивный буйвол, — медленно повторил Лаймонд, на этот раз по-ирландски.
И О'Лайам-Роу, обалдевший от грязи и золота, которыми забросал его Лаймонд, откашлявшись, сказал:
— Что б тебе пусто было. А как насчет тебя? В тебе живет великая музыка, могу теперь с уверенностью об этом сказать. Явись с небес ангел и запой он рядом с тобой, так голос его зазвучит как ржавый гвоздь, царапающий по стеклу… Что за необходимость заставила тебя перерядиться ирландцем и дать пьянству и разврату убить в тебе этот дар?
Обманчиво-невинные глаза обратились к принцу.
— Искусство не может жить без вольности.
Наступило короткое молчание.
О'Лайам-Роу осознал, что страшные обвинения и жестокие удары каким-то образом сменились состязанием совершенно другого рода, которому двор молчаливо внимал. Он поколебался только минуту, прежде чем позволить своим давешним, потерявшим силу суждениям в последний раз выскользнуть из уст.
— Ах да, мой прекрасный gean-canach, но не много ли вольности? — сказал он. — Искусство человека — все равно что печень. Кто решает, когда остановиться?
— Сам артист? — спросил Лаймонд серьезно, хотя в глазах его светилась явная насмешка.
— Ему необходимо вдохновиться чем-то для начала, но после не так-то просто отказаться от маленьких слабостей. Пропади ты пропадом: тебе ли не знать. А потом ничего не остается, кроме никудышного искусства и скверных приемов, которым подражают ремесленники, способные лишь окунуть кисть в банку с краской или состряпать площадной пасквиль.
— Это волнует тебя? — спросил Лаймонд. — Но это не будет волновать потомство. Nous devons a la Mort et nous et nos ouvrages, ты знаешь: и мы сами, и наши творения живем лишь благодаря Смерти. Если протрезвить нас, да загнать в церковь, да выставить вон одним махом и Прекрасную Симонетту 26), и Витторию Колонна 27), то вдохновение исчезнет и не родятся произведения искусства, способные жить в веках.
— Не все люди искусства находят гармонию в выпивке, наркотиках и прочих слабостях.
— Но как быть с теми, кто находит? Необходимо их останавливать? Неужели потомство должно страдать от того, что дурной пример заразителен?
О'Лайам-Роу промолчал. В этом-то и заключалась суть дела.
Обвинения в воровстве и предательстве, выдвинутые лордом д'Обиньи, не имели под собой реальной почвы; с какой бы горячностью двор не ухватился за них, чтобы излечить свою израненную гордость, осудят Лаймонда совсем за другое.
Он будет уничтожен за то, что обвел их вокруг пальца, за власть, которую имел над ними, за внимание, которое заставил оказывать себе. И чтобы спасти свою шкуру, раз он позволил себе решительно отказаться от помощи королевы и О'Лайам-Роу, Лаймонд попытается залечить уязвленную гордость. Сейчас он обращал против О'Лайам-Роу каждый довод, который принц Барроу раньше использовал сам, чтобы французский двор увидел себя в новом свете — не как его дружков, собутыльников или жертв хладнокровного разврата, но как жрецов искусства. И, споря с ним, играя его прежнюю роль, О'Лайам-Роу слушал собственную философию из уст другого человека и видел все ее недостатки.