Шипка - Иван Курчавов

— Иди! — сказал Костров без всякой строгости в голосе.

И он пошел, видя перед собой усталого и сгорбленного Подпоручика да сизый дым на вершине Святого Николая. Вершина была еще далеко, но залпы орудий, усиленные горным эхом, отчетливо долетали до стрелков, усталых, полуживых, совершенно выдохшихся, с избитыми, окровавленными и обожженными ногами. А дорога становилась все круче, а камни все горячей, и дышать было уже совсем невмоготу…

Но Костров шел и не оглядывался.

И следом за ним волочился рядовой Панас Половинка…

На сколько шагов хватит сил у того и другого?..

Позади Панас услышал быстрое цоканье копыт и бодрящие крики. Он оглянулся. Их догоняли казаки. Лошади взмылены, по удилам скатывается розовая пена, бока коней то втягиваются, то округляются — кони дышат трудно, с хрипом и свистом.

— А ну садись! — кричит кто-то из казаков, — Пехота покойному! А ну живо!

Панас поначалу мало что уразумел, но при помощи Кострова взобрался на лошадь и примостился за спиной казака, ухватив его за широкий ремень. Засвистела в воздухе плетка, больно ударила коня по вздрагивающему боку, и понесся он вперед, навстречу ружейным выстрелам и рокоту гранат.

Выстрелы гремели все ближе и ближе. Панас заметил черкесов, укрывшихся за огромными камнями и стрелявших по странным всадникам. Кони, исхлестанные плетками, неслись быстро, и пули противника не причиняли вреда. Постепенно Панас приходил в себя, охваченный этим всеобщим возбуждением. А когда кони резко остановились уже на самой вершине и Половинка увидел красные фески рядом с русскими ложементами, он не удержался и спрыгнул с лошади. Слава богу, что ротный вернул ему ружье! Панас взял его на руку и, прокричав зло и хрипло: «Бей басурманов!» — побежал за ложемент, совершенно забыв о том, что недавно он был готов умереть, прислонившись к дереву, только бы не идти вперед. Теперь у него оказалось столько сил, что он посадил на штык здоровенного турка. Тот только крякнул, падая ничком на землю. А Панас колол и колол, ругаясь при этом по-русски и по-украински, вспоминая всех чертей и дьяволов.

На врага обрушились стрелки, прискакавшие с казаками, а сами казаки рубили сулейманцев саблями, кололи их пиками, глушили прикладами ружей, которые они успели подобрать на своих же позициях. И турки не устояли. Они дрогнули, а потом пустились бежать к своим ложементам, с перепугу, видимо, подумав о том, что к русским пришли огромные резервы, а не какие-то триста — четыреста человек, обессиленных и изнуренных долгим, жарким, утомительным походом. Впрочем, если судить по рядовому Половинке, это изнеможение и полнейшее бессилие остались где-то внизу, а на вершине кто-то чудодейственным образом вдохнул в них новые, богатырские силы, сокрушить которые никому не дано.

— Панас, ты ли это?! — услышал он голос позади себя, когда возвращался на вершину.

Он оглянулся. Его догонял иссиня-бледный, окровавленный Иван Шелонин.

— Ваню, друже ты мий! — обрадовался Половинка. — Оце радисть! А де Егорка, де Неболюбов наш?

— Там, — вдруг помрачнел Шелонин и показал рукой на груды тел. — Там, Панас, много там наших. Заместо пуль и снарядов!

— Як же це так? — не понял Панас.

— Отбиваться нечем было, телами отбивались! Спасибо им!

•— Туго вам було, ох, туго! — сочувственно покачал головой

Половинка.

— Хуже не бывает, Панас. Если бы не вы… Думал, к Егору попаду… — Шелонин горько усмехнулся. — Обещал похлопотать об избенке в раю!

— Як же вы тильки выстояли? — продолжал качать головой Половинка.

— Ротный сказал: спаслись отчаянием, — ответил Шелонин.

— Наших богацько поспишае, туркам тепер уже ничего не зробыги.

…А в ложементе Андрей Бородин душил в объятиях Петра Кострова.

— Какие же вы молодцы! — с трудом восклицал он, — Пехота на конях! Приспели в самый раз! Ах ты, милый ты мой славянофил!

— Я как-то стал иначе мыслить, Андрей. Ну а ты? По-прежнему считаешь, что наш поход был не нужен или преждевременен? — мягко улыбнулся Костров.

— Мы его начали с большим опозданием, вот что я думаю, Петр. Я увидел ни с чем не сравнимое болгарское горе, я видел, как плачут бедные болгары и болгарки. И как умирают наши солдаты, чтобы спасти болгар, тоже видел. Славно умирают. Костров.

— Да, наши люди умеют умирать и за других, — тихо промолвил Костров, оглядывая позиции, усеянные трупами.

Болгары тоже прекрасно воевали на Шипке, — сказал Бородин.

— В Эски-Загре и на Шипке они стали настоящими солдатами! — подхватил Костров.

— А как они нам помогали! Не только ополченцы — все болгары! Гибли, как и мы, а воду несли. И еду несли. Й вино нашим раненым. Без этих героинь женщин нам было бы совсем худо!

— Что слышно про Кирилла, где наш пушкарь Стрельцов? — вдруг спросил Костров.

— Слава богу, жив! — воскликнул Бородин. — На днях получил от него письмо: под Эски-Загрой Кирилла ранило и контузило. Едва выбрался из этого ада.

На турецких позициях заиграли, протрубили рожки, красные фески колыхнулись, колонны медленно сдвинулись с места.

— Неужели они еще будут наступать? — спросил Костров.

— Будут, — подтвердил Бородин.

Солдаты, прискакавшие на лошадях, делились запасами своих патронов. Спешившиеся казаки в нетерпении звенели саблями. Турки двигались к вершине молча. Изредка хлопали пистолетные выстрелы — турецкие офицеры клали на месте тех, кто пробовал отставать. Вершина, молчавшая целую вечность, снова разразилась залпами. В горах зарокотало гулкое, непрерывное эхо. Первые шеренги наступающих изрядно поредели, но живые не задержали свой шаг. Более проворные уже карабкались по скату наверх.

— За нашу матушку-Русь! За наших братушек болгар! — крикнул Костров и поднялся над бруствером. — Вперед, орловцы, вперед, стрелки!

Вниз он скатывался с сотнями других. Орловцев можно было узнать по грязным и окровавленным повязкам, по свежим, неперебинтованным шрамам, кровоподтекам и синякам.

Турки не выдержали этого натиска.

Атаки они повторили и двенадцатого, и тринадцатого августа. Шли табор за табором, колонна за колонной. Шли под пение нетерпеливых рожков и усталое бормотание мулл. Шли, чтобы потом бежать и прибавить к тысячам павших новые согни. Окончательно и надолго исчезла зелень на скате высот, и бесследно пропали кустарники, затоптанные многотысячными турецкими отрядами. Уже не благоухание роз несла долйна Казанлыка, а зловоние разложившихся на солнце трупов, которые пока никто не убирал. Что предпримут теперь турки, было неизвестно. Но о планах своего командования знал каждый русский солдат: если не покинули горные вершины десятки побитых, утомленных и, по существу, безоружных людей, то кто же подумает об уходе с этих величественных гор, когда в ложементах готовы к бою сотни и тысячи отдохнувших и бодрых стрелков, когда на батареях перекладывают тысячи снарядов, доставленных на волах от Тырново и Габрово. Доставили болгары и вино, и воду, и мясо, и хлеб.

Оттого ли, что всюду виднелись свежие силы, или оттого, что болгары щедро угощали своих защитников, но Ивану Шелонину вдруг стало очень весело. Он вскочил на бруствер, показал в сторону турок кукиш и озорно крикнул:

— Вот тебе, Сулейман! Нанося выкуси!!!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Фаэтон уже подкатывал к Порадиму, где размещалась главная квартира русской армии, а Василий Васильевич Верещагин все еще не верил, что вырвался из госпитального ада, что он на свободе и теперь волен делать то, что пожелает. Предполагал отлежать в лазарете недели две, не больше, а провалялся на больничной койке два с половиной месяца и мог бы задержаться еще на такой срок, не предъяви он ультиматума врачам: выписать немедленно, иначе он все равно сбежит. На него махнули рукой: делай как знаешь и хочешь. А Верещагин хотел одного: как можно скорее вновь попасть в действующую армию.

Сейчас, прислушиваясь к далеким раскатам орудийной стрельбы, Василий Васильевич продолжал корить свою судьбу, да и как не обижаться на нее, если он не видел переправы у Галаца и Систова, освобождение Тырнова и Габрова, переход отряда Гурко через Балканы и трагедию Эски-Загры. Особенно переживал он, что не участвовал в боях за Шипку. Сколько бы можно было сделать эскизов, чтобы потом создать полотна, достойные этих подвигов. Возможно, кто-то и напишет такие картины, но только не Василий Верещагин: он привык рисовать то, что видел.

Погода быстро менялась: солнце скрыли низкие и серые облака, подул ветер и стал накрапывать дождь. Кучер поднял верх коляски и опустил вожжи. Верещагину было неуютно в этой узкой, неудобной коляске, и он, в какой уже раз, начинал ругать брата Сергея — дал ему и быстрого, сытого коня, и удобную повозку, и палатку с кроватью, и даже большие п грубые сапоги, удобные для грязи, отправил с ним и пешего казака-коновода. Обещал вернуть при первом же требовании коня, но не сделал этого. На первое письмо Сергей ответил странным, торопливым посланием. Другие его письма он и вовсе оставил без ответа. Что с ним произошло, Василий Васильевич до сих нор не может понять: в семье Сергей был очень обязательным.