Шипка - Иван Курчавов

…В первом же бою девятого августа Христов стал менять свое мнение о новом командире — пусть не сразу и не совсем охотно. Чиляев даже на мгновение не покинул редуты, атакованные противником, и находился под таким же огнем, как и все его ополченцы. У него оказался очень зычный голос, слышный всем и в грохоте боя. Чиляев стрелял из ружья и бегал с ополченцами навстречу врагу. Однажды, когда у него поломалась сабля, он схватил валявшуюся винтовку и посадил на штык турка. Силу он имел большую, и турки, завидя черную бороду, не спешили с ним встретиться.

Генерал Столетов, наблюдавший за поведением нового командира, упрекнул его за излишнюю смелость, граничащую с безрассудством, но Чиляев, посмотрев на Столетова, с улыбкой заметил, что для командующего на Шипке оборудован прекрасный наблюдательный пункт, а он почему-to оказался в цепи и бежал вместе со всеми навстречу противнику. Столетов покачал головой и ответил, что на Шипке он такой же, как и все, и что для него тоже нет дороги к Габрову. Если придется погибать, он погибнет вместе со всеми, лучше пасть на поле боя или быть растерзанному турками, чем видеть несчастными Габрово, Тырново, Систово — весь край, который так восторженно встречал русскую армию.

Десятого августа было относительно тихо, постреливали орудия с той и другой стороны, но не часто, щелкали одиночные ружейные выстрелы, но больше для порядка, чтобы держать сторопы в напряжении и внушить, что бои на Шипкинских высотах не могут закончиться в. один день и что та и другая стороны готовы возобновить их и драться до полного осуществления намеченной цели.

Бой одиннадцатого августа начался рано. Первыми разом заговорили все нацеленные на Шипку турецкие орудия.

— Турки гранат не жалеют, — сказал майор Чиляев, отряхиваясь от земли, поднятой разрывами снарядов.

— У них всегда много, — глухо отозвался Христов.

Таборы зашевелились. Ополченцы заняли свои позиции. Христов видел, как сновали в турецких колоннах одетые в белое муллы и призывали во имя аллаха идти вперед, слышал, как угрожающе рычали рожки и требовали ускорить шаг, чтобы быстрее сблизиться с противником, опрокинуть его на Шипке и гнать вниз, гнать и бить. Может, и не это наигрывали рожки, но Тодору казалось, что только такое могли дудеть горнисты противника. Он подозвал Иванчо и приказал не удаляться дальше бруствера, но Иванчо так умоляюще на него посмотрел, что Христов махнул рукой. Но предупредил, чтобы Иванчо не совался вперед него: мальчонку ему хотелось уберечь.

Круглая батарея ударила по наступающим шрапнелью, оглушила их гранатами, но задержать не могла. Их расстреливали в упор, а они, цепляясь за кусты и порыжевшую траву, упорно лезли на высоту.

— Отомстим за Эски-Загру! — крикнул Чиляев. — Накажем супостатов!

Он вылез на бруствер и прыгнул с камня на траву. Дружина поднялась стремительно. Тодор пробовал выстрелить: он заметил совсем близко турецкого офицера, но Шаспо дало осечку. Христов видел этого офицера и бросился к нему, схватив ружье за ствол и размахивая им, как увесистой дубиной. Турок тоже приметил его и выстрелил несколько раз из пистолета. Он или нервничал, или не умел стрелять: пули высоко просвистели над головой Христова. Удар Тодора был так силен, что офицер тут же упал к его ногам. Христов продолжал махать прикладом, словно желал напугать турок, спешивших к нему. Затем он побежал вперед, где орудовали штыками и прикладами его подчиненные. Побили они турок много, но и своих тел оставили немало на примятой траве крутого шипкинского ската.

Атаки турок продолжались до полудня, одна жестче другой. Потери несли обе стороны, с той лишь разницей, что турки сменяли побитые таборы и слали в бой свежие, а болгары принуждены были действовать прежними силами, заметно редевшими с каждой новой атакой противника.

Тодор часто посматривал на вершину Святого Николая. Она едва проглядывалась из-за густого серого дыма. Чахлые деревца и кустарники уже давно были скошены шрапнелью и срезаны гранатами. На высоте стреляли все реже и реже. Порой казалось, что турки вот-вот поднимутся на вершину, но они темным клубком скатывались вниз, преследуемые штыками и прикладами русских. Христов увидел парящего в небе орла, который будто любовался панорамой сражения.

— Орлиное гнездо там, Иванчо, орлы там дерутся! — сказал Тодор.

Иванчо хотел что-то спросить, но внизу снова загудели рожки. Справа, перед домиками, появились новые турецкие таборы.

На Шипку легли десятки гранат. Ополченцы дали залп, второй, третий. Майор Чиляев поднес к глазам бинокль и неотрывно смотрел на поле, заалевшее от фесок.

Турки приближались к болгарскому ложементу. Это было живое красное море, подкатывающее волны к истерзанной снарядами шипкинской вершине.

Чиляев обнажил саблю, вскинул ее и запел:

Шуми, Марица,Окровавлена.Плачет вдовицаЛюто ранена.

Песня давно стала своеобразным гимном-клятвой, и ее запевали всякий раз, когда видели опасность и надо было стоять насмерть. Песню подхватили взводы и роты. Вскоре ее пела уже вся дружина, поднявшаяся вместе с командиром на решающий бросок. Ополченцев было во много раз меньше турок, но решимости одолеть врага у них было больше. Впрочем, иного выхода у них и не было: или одолеть, или погибнуть. Но не отступить. И они дали волю своей силе, штыку и прикладу. И снова обратили врага в бегство, преследуя до ложементов.

Горнист протрубил возвращение на свои позиции, и ополченцы повернули назад. Майор Чиляев шел последним, вытирая окровавленную саблю. Кровь капала и с его большой черной бороды, но, как видно, не своя, а турецкая.

— Еще на такую вылазку нас уже не хватит! — сказал майор.

— Наверное, — неопределенно подтвердил Христов.

Турки готовились к новой атаке, строясь на виду у всех. Русские батареи почему-то молчали. Это наводило на ополченцев грусть и портило настроение.

— Христов, сбегай на Круглую! — распорядился Чиляев. — Узнай, что они там делают? Или с турками мир заключили?

На батарее Христов обнаружил странную картину: артиллеристы отвязывали банники и спешно точили сабли.

— Снаряды кончились, — пояснил капитан артиллерии. — Придем к вам с холодным оружием. Принимайте, какие есть!

С неутешительной вестью возвращался взводный к командиру дружины…

VI

Панас Половинка присел на минуту, а сидит добрых полчаса и не может подняться. Ему кажется, что он уже не сдвинется с места, до того устал. Они спешат на выручку, понимают, что на Шипке плохо, знают, что там каждую минуту может наступить крушение и тогда сильная турецкая армия грозной и беспощадной лавиной скатится с вершин и обрушится на изнуренных русских солдат и затравленных мирных болгар. Сознает это и Панас, но ведь есть предел человеческим силам… Позавчера они прошли верст тридцать, вчера пятьдесят шесть. Температура около сорока градусов. Скалы разогреты так, что к ним опасно притронуться. Раскалена и дорога. А по ней нужно шагать почти босиком: болгарские опанци на ногах Панаса совершенно развалились, и ступня ох как хорошо чувствует горячую пыль дороги! Вчера Половинка два раза падал в эту пыль от солнечного удара, и его обливали водой, чтобы вернуть в строй. Его вернули, а десятки других заскрипели на повозках в лазареты: были и такие, кто вообще не вернулся к жизни, отдав богу душу.

Вчера казалось, что жарче быть уже не может, что, если прибавится хотя бы один градус, жара убьет всех, даже самых сильных. Но, говорят, прибавился не один градус, а целых три: каменная стена справа от дороги пышет таким жаром, что, кажется, плюнь на нее, и зашипит она, как раскаленная сковородка! Болит голова, и болит сердце. Расслаблено все тело, а ноги словно лишились костей и превратились в волокно — управлять ими уже нельзя. «Буду сидеть, — решает Панас, — пусть хоть расстреливают на месте, все равно не встану». Он думает о том, что его не подняли бы даже башибузуки, окажись они рядом. «Все равно смерть, — шепчет Половинка, — зато тут без мук, умру — так умру сразу!»

Он вдруг почувствовал, как кто-то потянул у него ружье. Панас неохотно поднял голову и попытался удержать винтовку, но не удержал.

— Ваше благородие! — взмолился Панас, увидев, как ротный Костров кладет его винтовку на свое плечо.

Костров не проронил ни слова и пошел дальше. Если бы он ударил Панаса или обругал его последними словами, было бы легче. Но он понес его тяжелое ружье! Половинка догнал ротного и попросил вернуть винтовку.

— Иди! — сказал Костров без всякой строгости в голосе.

И он пошел, видя перед собой усталого и сгорбленного Подпоручика да сизый дым на вершине Святого Николая. Вершина была еще далеко, но залпы орудий, усиленные горным эхом, отчетливо долетали до стрелков, усталых, полуживых, совершенно выдохшихся, с избитыми, окровавленными и обожженными ногами. А дорога становилась все круче, а камни все горячей, и дышать было уже совсем невмоготу…