Открыватели дорог - Николай Асанов

Ну и Михаил Борисович! Как точно он знает, чем и как покорить сотрудника! Еще в первые дни эксперимента, когда ро-мезоны потекли на установке выделенным потоком, Алексей подумал, что каждая такая частица сможет в будущем стать дополнительным креплением для любого атомного ядра. Но потом начались споры с Крохой, затем ро-мезоны словно бы исчезли из поля зрения института и его руководителей, а вот ведь Иван Александрович не забыл о них и уже увидел возможность практического их применения. И Михаил Борисович нашел самый нужный момент, чтобы порадовать открывателя…

Тут Алексей вдруг всполошился:

— Позвольте, Михаил Борисович, но что же практически могут дать античастицы, если они пока появляются чуть ли не через десять минут?

— Об этом вы можете не беспокоиться! — утешил его Михаил Борисович. — Есть ведь и такие атомы, в которых связи ослаблены. А уж из них античастицы потекут, как песок сквозь пальцы! Подсказать нужную мысль Иван Александрович умеет!

Алексей почувствовал, как лицо его расползается в неудержимой улыбке. Некстати, конечно, — ведь он пришел для важного разговора. Но признание заслуги для каждого человека праздник. Ведь теоретики, разрушая ядро атома, часто и не предполагают, какие выводы сделают из их опытов «смежники» — биохимики и физиохимики, космологи… И не так уж часто случается, что работа, законченная вчера, завтра окажется донельзя нужной другим… И он, не в силах пригасить улыбку, благодарно глядел на Михаила Борисовича, так кстати порадовавшего его.

— Как же мы будем подписывать ваш новый опус? — поинтересовался Михаил Борисович. Голос прозвучал обыденно, но именно эта обыденность и спугнула улыбку с лица Алексея. Он сам почувствовал, как напряглись все мышцы, словно лицо одеревенело. Начинается! А Михаил Борисович, словно и не примечая никаких перемен, тем же добродушно-обыденным тоном спросил: — Подпишем всем синклитом или у вас есть свои предложения? Я тут подготовил титульный лист для вашей статьи — завтра отправляем в набор! — Он говорил все оживленнее. — Иван Александрович решил включить для нашего отдела на сей раз зеленый свет: статья идет в номер, который уже сдан в типографию. Решили выбросить какую-то университетскую чепуху! Что нового могут они сделать без хорошего ускорителя? — Говоря все с большим оживлением, он отыскал на столе и положил перед Алексеем листок бумаги с названием статьи и списком авторов.

Алексею достаточно было одного взгляда, чтобы в мозгу отпечаталось и едва ли не навечно:

АНТИ-РО-МЕЗОНЫ СУЩЕСТВУЮТ

И чуть пониже — список:

Член-корреспондент АН КРАСОВ М. Б.

Кандидат ф.-м. наук ПОДОБНОВ С. М.

Кандидат ф.-м. наук КРОХМАЛЕВ С. С.

Кандидат ф.-м. наук ГОРЯЧЕВ А. Ф.

Кандидат ф.-м. наук ЧУДАКОВ Я. Я.

Ни имени Вальки Коваля, ни имени Нонны в списке не было.

А ведь Алексей своею рукой написал на черновике статьи их имена. Но не написал три первых имени.

Он почему-то вдруг отчетливо увидел статую Ники. Она улетала. Алексей даже почувствовал на лице трепет ее крыльев. Впрочем, может быть, это пахнуло ветром из раскрытого окна.

Так же непоследовательно вспомнил он Дубну, нелепое состязание с Тропининым, ночь в лаборатории Богатырева. И то, как тогда искренне хотел, чтобы все его добровольные помощники и помощницы были указаны хоть петитом на первой странице работы об античастицах. Этого не будет. Никогда! Будет другое: список, предъявленный ему Красовым.

А Красов здорово приготовился. Этот титульный лист он составил, наверно, еще до конца работы над античастицами. Это и понятно: Михаил Борисович всегда верил в «легкую» руку Алексея. Он сам говаривал, и даже не очень уж посмеиваясь, о своей вере. Так почему бы ему и не составить список авторов заранее? Ходить в «преисподнюю» ему было не нужно. А размышлять в свободные минуты о будущем так приятно!..

Алексей с трудом оторвал взгляд от бумаги и взглянул на Михаила Борисовича.

На лице Красова сияла привычная благодушная улыбка, однако глаза были холодные и смотрели пристально, словно гипнотизировали Алексея. Горячеву показалось, что он впервые видит эти глаза — такие знакомые — по-настоящему. Они оказались пронизывающими, чужими. Алексею даже стало вроде бы трудно дышать…

Какие-то слова были, кажется, готовы сорваться с языка, и Алексей знал, что они будут гневными. Но сил почему-то не хватало. Привычка к подчинению? Неуверенность?

В это время в кабинет вошла Нонна.

Она словно бы сразу оценила сцену, открывшуюся ей. Вот взгляд ее скользнул по листку, который держал перед собой Алексей, по его лицу — Алексею стало противно за самого себя, таким бессильным он, наверно, выглядел, — потом взглянула на отца. Михаил Борисович поморщился, но она этого, казалось, не заметила. Остановилась у стола, положила перед отцом ключ от квартиры.

— Ты опять забыл ключи, папа, а я, вероятно, из института сразу уеду на дачу. О, да я, кажется, попала на крестины? Поздравляю! — Она взяла рукопись Алексея, как будто до этого и не видала ее, подержала в руке, словно взвешивая, пошутила: — А дитя могло бы быть и посолиднее! Вон сколько у него нянюшек! — бросила рукопись на стол и забрала из негнущихся пальцев Алексея титульный лист.

Михаил Борисович небрежно сунул ключ в карман, но на дочь не взглянул, словно ждал, когда она уйдет.

Однако Нонна ничуть не смутилась. Небрежно опустившись в кресло напротив Алексея, она молча изучила листок и положила его на рукопись.

— Значит, руководство института убедило вас, Алексей Фаддеевич, что Крохмалев и Подобнов вполне достойны подписать вашу работу? — Фамилию отца она как будто и не заметила.

Нонна говорила невинно-шаловливо, словно превратилась в неразумного ребенка, знающего, однако ж, что устами младенцев глаголет истина. Говорила, переводя очаровательно-наивный взгляд с Алексея, который начал бледнеть, на отца, который медленно багровел. И вдруг, побледнев сама, теперь уже без притворного наивничанья, вскрикнула: «Папа, тебе плохо?» — зазвенела графином о стакан, подала воду отцу, а тот, с усилием сделав глоток, пробормотал:

— Ты когда-нибудь убьешь меня, Нонна!

Теперь она сидела, опустив глаза, смирная, но видно было, что ее не выгонишь. Разве только схватить в охапку и вышвырнуть. Хоть бы в окно. Оно, кстати, открыто.

Михаил Борисович покосился на Алексея. Теоретик сидел белый, губы у него дрожали.

Ах, негодяи! Держу пари, что они сговорились! Ах, наивненькие младенцы, которым в пору сидеть в инквизиторских креслах! Они сговорились, они предали тебя. Ну уж куда бы ни шло — этот размазня Алексей, «божий человек», но и она, твоя собственная дочь, предала тебя! А теперь сидит и жалеет бедного папочку, бросилась со стаканом воды, хотя только что готова была стрелять и целилась в сердце! А тут, видите ли, испугалась инфаркта!

Михаил Борисович вдохнул воздух. В ушах еще шумело, голова кружилась, но он уже видел все: вот этот размазня, вот дочь, предавшая отца! В общем, она никогда не считалась с его интересами. Они, конечно, сговорились!

Но глаза видят! И он видит их насквозь! Нет, такой невинной шалостью его не столкнешь и не уронишь! Мы еще повоюем, милая дочь!

Он откинулся в кресле, склонив голову набок, и заговорил властно, тяжело, отделяя слово от слова многозначительными паузами:

— В институте, молодые люди, действительно есть руководство! И, судя по общим успехам, неплохое! А вы к числу руководителей не принадлежите. Вы всего-навсего исполнители. Не спорю, возможно, отличные. Но это еще не дает вам права осуждать работу руководителей. Для этого есть люди повыше рангом…

— Папа! — мягко сказала Нонна.

— Нет, уж позволь мне договорить! — Он предостерегающе поднял руку. Глаза у него опять стали холодные и жесткие. — Эта работа принадлежит институту, а не отдельному физику. Она выполнена силами института, на машинах института, по общему институтскому плану. И руководству угодно, чтобы в числе авторов были названы Крохмалев и Подобнов. И я… ваш покорный слуга. А ниже можете называть кого угодно: Чудакова, Горячева или, скажем, Нонну Бахтиярову!

Нонна медленно встала и, словно слепая, прошла вдоль кабинета с вытянутыми руками, наткнулась на книжный шкаф, отодвинула стекло, вставленное вместо дверцы, и вытащила десятка два брошюр и оттисков. Так же медленно, неся легковесные эти книжки на вытянутых руках, она вернулась к столу и уронила их перед отцом.

— Значит, и эти книги писал не ты?

Михаил Борисович молчал, испуганно глядя на дочь. Только теперь Алексей вдруг понял, какая тяжесть легла с недавних пор на сердце Нонны. Слушая постоянные споры Алексея, Ярослава и Коваля о том, кто из руководства института подпишет новую работу, о которой она  т о ч н о  знала, что никто, кроме них самих, не шевельнул пальцем для осуществления этой идеи, Нонна постепенно пришла к мысли, что и отец ее уже давно живет на проценты с прошлого капитала знаний. А задумавшись об этом, не могла не дойти и до той мысли, что и знаний-то у отца давно уже нет, есть  з в а н и я, полученные еще тогда, когда он что-то умел и понимал. И со всей жестокостью, свойственной молодости, безоговорочно осудила отца. Она ждала лишь последнего доказательства, чтобы увериться в своей правоте, и доказательство это отец дал ей сам. Она все еще жила в том чистом и честном мире, в который ввел ее Бахтияров. Ведь для Бахтиярова каждый работник стоил ровно столько, сколько он  у м е л. А сам Бахтияров, как и всякий практик, не нуждался в том, чтобы кто-то вплетал в его венок лавровые листики из своего супа, да и венков-то там, у практиков, не раздают. И там проще понять, кто чего достоин, кто и что сделал, и результатом работы всегда является нечто грубое, зримое, что можно ощупать руками, если не веришь глазам…