Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ван не ошибся, полагая, что Ада равнодушна к Грегу. В этот раз он с тем же удовольствием пожал его руку, удовольствием, в самой своей чистоте безнравственным, привносящим свой арктический холод в дружеские чувства, которые питает счастливый соперник ко вполне порядочному человеку.
Грег, оставивший новый мотоцикл, великолепный черный «Силентиум», на лесной дороге, заметил:
«А мы здесь не одни».
«В самом деле, – согласился Ван. – Кто сии? Есть ли у кого-нибудь предположения?»
Ни у кого предположений не было. В плаще, с не тронутым косметикой лицом, мрачная Марина подошла и посмотрела в ту сторону, между деревьев, куда указывал Ван.
Благоговейно осмотрев «Силентиум», дюжина пожилых горожан в темных, сильно поношенных и диковинных одеждах, перешли дорогу и расположились в лесу для скромного colazione: сыр, лепешки, салями, сардины и кьянти. Они трапезничали на таком расстоянии от господского пикника, что никого не могли потревожить. При них не было музыкальных шкатулок, голоса их звучали приглушенно, а жесты отличались исключительной сдержанностью, сводясь главным образом к ритуальному комканью оберточной бумаги, или грубой газетной бумаги, или пекарской (очень тонкой и ни на что не годной) и к задумчивому отбрасыванью комочков, пока другие печальные апостольские длани разворачивали провизию или зачем-то вновь ее заворачивали под благородной сенью сосен, в смиренной тени белых акаций.
«Как странно», сказала Марина, скребя напеченную солнцем проплешинку на темени.
Она послала слугу узнать, что к чему, и сообщить этим цыганским политикам или калабрийским чернорабочим, что господин Вин придет в ярость, ежели обнаружит в своих лесных владениях разбивших бивуак чужаков.
Слуга вернулся, качая головой: незнакомцы не говорят по-английски. Засим Ван взялся за дело.
«Прошу вас, уходите, это частная собственность», сказал он на собачьей латыни, французском, канадийском французском, русском, юконском русском и вновь на вульгарной латыни: proprieta privata.
Он стоял, глядя на них, едва замечаемый ими, едва прикрытый тенью листвы. Перед ним были плохо выбритые, с синеватыми щеками и подбородками мужчины в старых воскресных костюмах. Один или двое были без воротничков, но с запонками под кадыками. Был среди них бородач с влажными косыми глазами. Снятые лакированные ботинки с пылью в трещинах или рыжие башмаки с очень тупыми или острыми носами были засунуты под лопухи или расставлены на пнях занятой ими довольно унылой прогалины. В самом деле, как странно! Когда Ван повторил свое требование, пришельцы вполголоса заговорили между собой на своей тарабарщине, слегка взмахивая руками в сторону Вана, как будто нерешительно прогоняли мошку.
Ван спросил Марину, желает ли она, чтобы он применил силу, но сентиментальная, мягкая Марина, одной рукой приглаживая волосы, а другой упершись в бок, сказала, что не стоит, давайте просто не будем их замечать, тем более что они уже отходят глубже в лес, смотрите, смотрите, одни тянут à reculons что-то вроде старого постельного покрывала, с разложенным на нем съестным, как по песку и гальке тащат рыбачью лодку, а другие вежливо подбирают за собой скомканные бумажки и уносят их в более отдаленное убежище в порядке общего отступления: в высшей степени печальная и многозначительная картина, но только что она означает, что?
Скоро Ван перестал о них думать. Все приятно проводили время. Марина сбросила бежевый дождевик или, скорее, «пылевик», который надела на пикник (в конце концов, что ни говори, объявила она, а домашнее серое платье с розовым фишю достаточно нарядно для пожилой дамы), и, подняв пустой стакан, энергично и весьма музыкально исполнила арию Травщика: «Налейте, налейте бокалы полнее! И выпьем, друзья, за любовь!» Страшась и жалея, не чувствуя и тени любви, Ван все не мог оторвать глаз от бедной плешинки на бедной старой голове Травердиаты, от этого треугольника оголенного скальпа, который окрасился ужасной древесной рыжиной намного ярче самих ее безжизненных волос. Он попытался, как уже бывало, выдавить из себя хотя бы каплю нежности к ней, но, как обычно, ничего не вышло, и он, как всегда, сказал себе, что Ада вот тоже совсем не любит мать – сомнительное и малодушное утешение.
С трогательной простотой надеясь на то, что Ада заметит и оценит его старания, Грег осыпал м-ль Ларивьер множеством мелких знаков внимания – помог ей снять лиловый жакет, наполнил для нее Люсеттину кружку молоком из термоса, передал сандвичи, налил, налил полнее ее винный бокал и с восторженной ухмылкой слушал ее диатрибы против англичан, коих, по ее словам, она терпеть не могла, хуже татар или этих, ну, ассирийцев.
«Англия! – восклицала она. – Англия! Там на каждого поэта приходится девяносто девять sales petits bourgeois, притом происхождение некоторых весьма сомнительное! И Англия еще смеет подражать Франции! У меня в той корзине лежит расхваленный английский роман, в котором одной особе подносят духи – дорогие духи! – под названием “Ombre Chevalier”. А что это значит? Да это просто рыба такая, вкусная, не спорю, но не настолько, чтобы надушить ею платок. На следующей же странице так называемый философ упоминает “une acte gratuite”, как если бы все акты были женского рода, а так называемый парижский отельер вместо “je regrette” говорит “je me regrette”!»
«D’accord, – вмешался Ван, – а что, если мы вспомним такие вопиющие ошибки во французских переводах с английского, как, например —»
На беду, а может быть, к счастью, в этот самый момент Ада издала русское восклицание, выражающее крайнюю степень досады (эх!): к поляне подъехал серо-стального цвета открытый автомобиль. Едва он замер, как его обступила все та же группа горожан, которая, казалось, странным образом умножилась от того, что они сняли пиджаки и жилетки. Всем своим видом выражая гнев и презрение, молодой Перси де Пре, в рубашке с оборками и белых штанах, растолкал их и подошел к шезлонгу Марины. Несмотря на предостерегающий взгляд и тихое покачиванье головы, которыми Ада пыталась остановить свою глупую мать, Марина пригласила графа присоединиться к семейному торжеству.
«Не смел надеяться… С великим удовольствием», отвечал Перси, после чего – как кстати! – этот будто бы рассеянный франт, а на деле расчетливый льстивый разбойник вернулся к своему кабриолету (у которого еще топтался последний изумленный почитатель) и вынул из багажника букет роз с длинными стеблями.
«Как жаль, что я ненавижу розы», сказала Ада, с опаской принимая цветы.
Откупорили мускатное вино, выпили за здоровье Ады и Иды. «Разговор сделался общим», как любила писать Монпарнас.
Граф
