Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

«Можно я возьму карандашик у тебя в заднем кармане? – сказал Ван Люсетте. – Хочу записать эту песенку».

«Только чур не щекотать меня там», ответил ребенок.

Ван взял Адину книжку и под ее странно-настороженным взглядом написал на форзаце:

Прочитав, она медленно, безмолвно стерла строчки резинкой и отдала карандаш Вану, который вернул его обратно в кармашек.

«Ты ужасно вертлявый, – заметила Люсетта не оборачиваясь. – В другой раз, – добавила она, – я не уступлю свое место».

Они подъехали к крыльцу, и Трофиму пришлось толкнуть локтем мальца-читателя в синей куртке, чтобы он отложил книгу, соскочил на землю и помог сойти Аде.

Ван лежал в своем сетчатом гнезде под лириодендронами, читая опус Антитерренуса о книге Раттнера. Колено ныло всю ночь; теперь, после ленча, боль как будто утихла. Ада верхом умчалась в Ладору, где, как он надеялся, она забудет исполнить просьбу Марины купить для него противную скипидарную мазь.

Пересекая лужайку, к нему шел слуга, сопровождаемый посыльным – стройным юным существом в черной коже от шеи до щиколоток, с каштановыми кудрями, выбивавшимися из-под фуражки с большим козырьком. Удивительное это дитя огляделось, по-любительски театрально подбоченилось и протянуло Вану письмо с пометкой «лично в руки».

Милостивый государь,

Со дня на день мне предстоит на некоторое время уехать за границу для несения военной службы. Если Вам угодно повидаться со мной до моего отъезда, буду рад встретить Вас (и любого джентльмена, которого Вы соблаговолите взять с собой) завтра на рассвете, у пересечения Мейденхэирского тракта и Турбьерской дороги. Если же нет, то я прошу Вас подтвердить в короткой записке, что Вы не держите на меня зла, как не питает к Вам, г-н Вин, никаких неприязненных чувств Ваш покорный слуга

Перси де Пре

Нет, Вану не было угодно видеть графа. Так он сказал хорошенькому посыльному, стоявшему, уперев руку в бедро и выставив вперед ножку, как статист, ждущий сигнала, чтобы присоединиться к другим удальцам в деревенской пляске после арии Калабро.

«Un moment, – прибавил Ван. – Мне любопытно кое-что узнать, – я это мигом выясню, если мы зайдем за то дерево, – кто ты, конюшенный мальчик или дворовая девочка?»

Посыльный на это ничего не ответил и был уведен хмыкающим Бутом. Короткий взвизг, донесшийся из-за скрывавших их лавровых кустов, позволял предположить, что посыльного неподобающим образом ущипнули.

Было ли это неуклюжее и напыщенное послание продиктовано опасением, что отплытие графа в Крым для участия в сражении могли бы счесть бегством от более частной стычки, или же примирительного заключения в письме от Перси потребовал кто-то другой, быть может, женщина (к примеру, его мать, урожденная Прасковья Ланская); как бы там ни было, честь Вана оставалась незадетой. Он доковылял до ближайшего мусорного ведра, сжег письмо с его украшенным гербом синим конвертом и выбросил всю эту историю из головы, отметив лишь, что отныне, по крайней мере, негодяй перестанет ухлестывать за Адой.

Она вернулась поздно вечером (к счастью, без вонючей примочки). Ван все еще покачивался в своем низко подвешенном гамаке, на вид такой заброшенный и хмурый, что, оглянувшись вокруг (с много более естественной грацией, чем у каштановокудрой посыльной), она подняла вуаль, опустилась перед ним на колени и утешила его.

Когда два дня спустя грянул гром (старинная метафора, имеющая в данном случае исподволь напомнить о сцене со старым амбаром), Ван осознал, что вспышка его зарницы свела в яростной очной ставке двух тайных свидетелей; со дня его рокового возвращения в Ардис они не выходили у него из головы: Первый, отводя взгляд, бормотал, что Перси де Пре был и всегда останется только танцевальным партнером, ветреным ухажером; Второй с настойчивостью призрака продолжал внушать, что какая-то безымянная опасность угрожает самому здравомыслию его белокожей, неверной возлюбленной.

Следующим утром, накануне самого горького дня в его жизни, он обнаружил, что может сгибать ногу в колене не морщась, и совершил ошибку, присоединившись к Аде и Люсетте за импровизированным завтраком на давно запущенной крокетной площадке; обратное возвращение далось ему нелегко. Впрочем, купанье в бассейне и солнечные ванны сделали свое дело, и боль практически унялась, когда в дрожащем зное долгого полудня Ада вернулась с длинной «ожины», как она называла свои ботанические блуждания, – лаконично и немного печально, поскольку местная флора перестала радовать ее чем-либо сверх давно известных фаворитов. Облаченная в роскошный пеньюар Марина сидела за белым туалетным столиком, вынесенным на газон, перед большим овальным зеркалом, поставленным для нее на подставку, а ее волосы подравнивал постаревший, но все еще волшебный мосье Виолетт из Лиона и Ладоры – обычно не практикуемое на открытом воздухе занятие, объясненное и оправданное ею тем обстоятельством, что ее бабка тоже любила qu’on la coiffe au grand air, дабы не быть застигнутой врасплох зефирами (так бретер укрепляет руку, прогуливаясь с кочергой вместо трости).

«Наш лучший артист», сказала она, указав Виолетту на Вана, которого тот принял за Педро, отчего поклонился с un air entendu.

Ван с нетерпением ждал небольшой оздоровительной прогулки с Адой, прежде чем переодеться к обеду, но его подруга, опустившись на садовый стул, сказала, что утомлена и нечиста, что ей нужно умыться и вымыть ноги, и еще подготовиться к тяжкому испытанию – вместе с матерью развлекать киношников, ожидавшихся позже вечером.

«Я видел его в “Сексико”», негромко сказал мосье Виолетт Марине, уши которой он закрыл ладонями, так и сяк поворачивая отражение ее головы в зеркале.

«Нет, уже поздновато, – тихо возражала Ада, – а кроме того, я обещала Люсетте —»

Ван яростным шепотом продолжал настаивать, отлично зная, впрочем, как тщетны попытки заставить ее передумать, особенно в любовных делах. Но необъяснимо и чудесно оцепенелое выражение ее глаз сменилось на нежно-ликующее, как бы во внезапном ощущении вновь обретенной свободы. Так ребенок смотрит в пространство с брезжущей на губах улыбкой, осознав, что дурной сон позади или что дверь оставлена незапертой и можно безнаказанно хлюпать в оттаявшем небе. Ада сбросила с плеч свой ботанический ранец, и они, провожаемые благожелательным взором Виолетта поверх зеркальной головы Марины, убрели в поисках относительного уединения на той аллее парка, где она когда-то посвятила его в свои игры со светом и тенью. Он обнял ее и поцеловал и снова поцеловал, как если бы она вернулась из долгого и опасного странствия. Мягкость ее улыбки была совершенно неожиданной и особенной. То была не лукавая демоническая улыбка припомнившейся или обещанной любовной отрады, но самое изысканное человеческое сияние счастья и беспомощности. Все их страстные услаждающе-поршневые усилия, начиная с Горящего Амбара и кончая Пламениковым Ручьем, были ничто в сравнении с этим