Опимия - Рафаэлло Джованьоли

– Смерть теперь – самое большое благодеяние для меня, – сказал грустным голосом, но твердо и решительно Кантилий.

Внезапно Флорония, все еще с трепетом оглядывавшаяся вокруг, молниеносно бросилась на одного из двух ликторов и, выхватив кинжал, висевший у того на поясе, изо всех сил дважды вонзила его себе в грудь и, не вымолвив ни звука, упала ничком на мозаичный пол – безжизненное тело, не подающее признаков жизни[134].

Крик общего ужаса встретил этот поступок.

Опимия закрыла лицо руками; внезапно она шевельнулась и пошла быстрым шагом к Кантилию; оказавшись возле него, она сказала громким и энергичным, хотя и немного дрожащим голосом:

– Я тебя любила, люблю и буду любить до самой смерти, и даже после смерти, если там есть жизнь. Я умру с тобой.

Он обнял ее в страстном приливе чувств и покрыл ее лицо жаркими поцелуями посреди всеобщего изумления и криков всех присутствующих, приведенных в ужас этим зрелищем. Тогда девушка голосом более громким и более твердым, сделав гордое строгое лицо, повернулась в верховному понтифику и сказала:

– И я запятнана, как и Флорония, любовью к этому человеку… И я должна умереть.

И она бросилась к кинжалу, выпавшему из рук Флоронии и лежавшему невдалеке от того места, где коченело неподвижное ее тело, но один из ликторов удержал ее в тот самый миг, когда верховный понтифик закричал:

– Помешайте ей убить себя… Свяжите ей руки… и не спускайте с нее глаз. Чтобы очистить от стольких злодеяний этот оскверненный храм, надо похоронить ее заживо.

Два ликтора и секретари понтифика выполнили его приказание, а Кантилий успел сказать Опимии:

– Несчастная!.. Разве мало было двух жертв?.. Зачем ты себя обвинила?..

– Чтобы доказать тебе, о мой Кантилий, как я тебя любила. Когда ты умрешь, я не смогу больше жить.

Тем временем бедная Муссидия, протягивая свои маленькие ручонки к Опимии, безутешно плача, кричала:

– О, пощадите… мою Опимию!.. Не хороните заживо мою Опимию!..

Глава IX. Конец Кантилия и Агастабала. – Погребенная заживо

Через два дня после трагической кончины Флоронии, труп которой без каких-либо почестей ночью был похоронен у Коллинских ворот, на рассвете, посреди площади Комиций, был привязан к мраморной колонне из Тиволи секретарь верховного понтифика Луций Кантилий. Его не защитили ни просьбы влиятельных людей, ни благосклонность консула, ни тот благороднейший поступок, когда он предпочел спасение Республики собственному, пожертвовав в великодушном отречении собой на благо родины.

Коллегия понтификов была неумолима; и, хотя почти все ее члены были друзьями Кантилия и очень жалели его, все они считали необходимым успокоить богов, разгневанных двойным оскорблением, осквернившим город, примерно наказав виновных[135].

И вот Луций Кантилий был отведен в очень ранний час на Комиций, с него сорвали одежды, а потом его привязали к мраморной колонне, возвышавшейся посреди площади.

Огромная толпа наводнила площадь Комиций, толпа печальная, огорченная, молчаливая, задумчивая, пришедшая сюда не на желанное представление, а на торжественное искупление.

Луций Кантилий был очень бледен. Доведенный до изнеможения физической болью, истерзанный безнадежной тоской, которая разрывала ему душу, молодой человек, казалось, ждал смерти с ясным челом; он, похоже, даже призывал ее как высшее средство спасения от нестерпимых огорчений, от ставшей невыносимой жизни.

Коллегии понтификов, фламинов, авгуров, гаруспиков, эпулонов, децемвиров Сибиллиных книг, арвальских братьев, фециалов и все должностные лица римского культа расположились вокруг колонны.

Верховный понтифик сдвинулся со своего места и, взяв в руки поднесенный ему одним из ликторов большой деревянный жезл, приблизился к жертве.

Какое-то мгновение он был неподвижен; заметно было, как он колебался. Но в конце концов он стронулся с места и быстрым шагом подошел к Луцию Кантилию. Тот склонил голову на правое плечо, бессильно и обреченно, а жрец вполголоса сказал ему:

– О Кантилий… как тяжела для меня эта обязанность.

– Смелее, о славный Лентул, – очень слабым голосом сказал Кантилий. – Считай, что ты исполняешь долг милосердия, и я буду тем больше тебе благодарен, чем меньше ты заставишь меня страдать.

Тогда Лентул, мужчина здоровый и сильный, высоко поднял мускулистую руку и со всей мочи ударил Кантилия по голове.

Несчастный мучительно застонал; голова его склонилась на левое плечо; толпа содрогнулась от ужаса, тогда как понтифик, стараясь уменьшить страдания Кантилия, в ожесточении наносил новые удары, и все они приходились в голову жертвы.

Вскоре разбитая голова Кантилия превратилась в кровавое месиво; между ударами он несколько раз сдавленно вскрикивал; его тело вздрогнуло два или три раза, и наконец более сильное, более продолжительное сотрясение и хорошо заметные судороги дали верховному понтифику и всем остальным жрецам понять, что несчастный молодой человек скончался[136].

Несмотря на это, Луций Корнелий Лентул ударил бесформенную массу еще четыре или пять раз; теперь голова молодого человека представляла собой только беспорядочное месиво перебитых костей, крови и мозга. Потом верховный понтифик передал свой жезл одному из младших жрецов и, содрогнувшись всем телом от ужаса, провел правой рукой по лбу и удалился в полном молчании от трупа; за ним последовали и другие жрецы.

Тем временем веспиллоны развязали веревки, удерживавшие тело Кантилия у колонны, и бросили труп на носилки, намереваясь отнести его позже для погребения на Эсквилинское поле.

– Бедняга! – воскликнул пьяница Нумерий, смахивая рукой с глаз пару слезинок. – Он был благороден и храбр…

– А умер таким вот образом и в таком возрасте, во цвете лет и красоты, – добавил Курий Мегелл, утирая глаза тем же краем своей тоги, которым пару дней назад несчастный Луций Кантилий отмывал свое лицо в саду кавпоны Овдонция Руги, испачкав ее, и краска еще оставалась на тоге Мегелла.

– А с другой стороны, – сказал виттимарий Бибулан, – священные кодексы ясны, и искупление кровосмесительной любви двух весталок должно быть полным и торжественным. Чему же удивляться, что мы проигрываем самые важные сражения, а Республике грозит крах, если мы допускаем подобное осквернение?..

И тут же добавил:

– А теперь я хотел бы пойти на Сессорийское поле за Эсквилинскими воротами, чтобы посмотреть, как устроились на крестах двадцать четыре раба и вольноотпущенник Овдонций, составившие заговор, раскрыть который немного помогли и мы… как мне кажется.

– А больше всех этот бедный Луций Кантилий! – сказал, вздохнув, добрый Курий Мегелл.

– Но перед тем он позволил плести заговор этому омерзительному карфагенянину, и город запылал бы, тогда как шашни весталок не были бы раскрыты и Кантилий остался бы жить целым и невредимым, – вмешался Нумерий.

– Прекрасный гражданин… прекрасный