Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Ну, приятель, ты задал вопрос… — с невеселой усмешкой вздохнул он, косясь на все так же молчащих соратников Бамбергера. — Я не пророк. Воля Господня мне не известна, кого и как Он вздумает карать — тоже. За грехи… Вот что я тебе скажу. Была у меня приятельница — занятная такая девица; так вот от нее я однажды услышал интересную вещь: все в этом мире связано. Вообще все — и со всем. Быть может, и стриг — с Ульмом. Грехами ли, добродетелями ли…

— Добродетелями? Это как? И в каком это смысле — все со всеми связаны?

— А вот тебе история, — предложил Курт и, усевшись поудобнее, прислонился плечом к холодной каменной стене. — Вообрази: идешь ты однажды со смены, усталый и сонный, и вдруг видишь — у набережной барахтается котенок. Тут два варианта — вытащить зверушку или наплевать. Ради какого-то кошака еще сапоги мочить… Верно? И так может случиться, и так, что в голову придет. Положим, сапоги мочить ты не пожелал и пошел себе дальше. А потом история повернулась так: котенок утоп. Не вырос и не стал взрослой кошкой, не расплодились от нее котята, один из них не вырос и не стал бродить по улицам города, не оказался однажды во вполне определенное время во вполне определенном месте. Например, там, где на твою жену или мать, или отца — кто там тебе дорог — летит в эту минуту верховой. Котенок от того котенка не окажется у него под копытами, конь не шарахнется и — не отвернет от твоей жены, матери, отца и так далее. Или же вот как: намочил ты сапоги. Вытащил эту блохастую живность. Выросла, расплодилась, котята от нее разбрелись по городу… А один из них шел однажды по крыше — прямо над тобой или женой или так далее — и столкнул плохо лежащую черепичину. И прямиком на голову — тебе, жене и прочее. В первом случае с несчастьем ты был бы связан своим грехом (не пожалел живое существо), во втором — своей добродетелью, ибо — пожалел. Что это, наказание или нет, и за что — Бог весть.

— Н-да, — проронил тот с кривой усмешкой. — Что-то вы, майстер Гессе, и не растолковали ничего, и запутали еще больше…

— Жизнь сложная вещь, приятель. И никто с убежденностью не сможет сказать, как, где, что и почему отзовется. Ты хотел ответа — вот такой тебе ответ. Не знаю, почему эта тварь в этом городе, Господне это попущение или людское произволение. Найду его — и узнаем.

— А найдете?

— Я тоже привык свою службу исполнять как должно. Найду. Кроме того, — хмыкнул Курт доверительно, — я поспорил с одним из ратманов на две тысячи по этому поводу. А поскольку таких денег у меня отродясь не водилось — выбор у меня, как меж котлом и сковородкой.

— А вы ведь и не хмырь вовсе, — заметил вдруг Бамбергер и, встретившись с Куртом взглядом, неловко передернул плечами: — Знаете, говорят ведь о вас — всякое говорят.

— Верь, — порекомендовал он, и солдат улыбнулся, недоверчиво покрутив головой:

— Нет, серьезно. Ничего так для инквизитора… За что ж вас сюда сослали?

— Такая уж это штука — дознавательская служба, — пояснил он со вздохом. — В самые мерзкие дыры засылают не тех, кто хуже всех, а совсем наоборот. Я же имел глупость отличиться в паре серьезных дел…

— Это в Кельне, да? Слышал… Тоже говорят. Верить?

— Верь. Хуже не будет.

— Можно еще спросить, майстер Гессе?.. Говорят, вы завсегда в перчатках, потому что… ну, что кожи нет на руках — совсем…

— Врут, — изобразив беспечную улыбку, отозвался Курт, обнажив ладонь. — Кое-что осталось.

— Неслабо, — отметил солдат уважительно, и он, удерживая на лице все то же беззаботное выражение, поспешно натянул перчатку снова. — А по тому судя, что куртка вся перештопана — под ней, надо думать, и того похлеще?

— Только я уж разоблачаться не буду при всем честном народе, — попросил он под смех вокруг. — Боюсь, не поймут.

— А вот это… — нерешительно коснувшись четок, висящих сейчас на запястье, поинтересовался Бамбергер. — Они, смотрю, всегда при вас; даже вот на тренировку с ними вышли… Это вы по собственному зову души или какая-то защита — от того кровососа?

— Хочешь знать, правда ли инквизиторы круглосуточно бьют поклоны и молятся до посинения? — уточнил он с улыбкой, качнув головой. — Нет. Неправда. Всяко бывает, конечно, но я… Когда я лишь начал службу, мне вообще, знаешь ли, было не до всего этого — помощь Господня, молитвы, ангелы… Все это было где-то там. Не со мной. Всякое дерьмо, смерть, людскую мерзость — это я видел, а все, что по другую сторону от этого, мне на глаза как-то не попадалось. Но месяца четыре назад я попал в такую ситуацию, когда мне не помогли ни мои навыки, ни оружие, а помогло знаешь, что?

— Что?

— Молитва. Не моя, правду сказать, а одного провинциального священника — тихого такого, незаметного, мне тогда показалось — слегка с заскоком. Дело было в Хамельне… слышал?

— Нет. Где это?

— К северу, — махнул он рукой, тем же движением отмахнувшись: — Неважно. Есть такой город. Вот там я и вляпался, и выкрутился лишь потому, что тот попик вовремя и с нужной верой… или просто — с нужным чувством произнес молитву. А кроме того, умер вместо меня, своей смертью сотворив настоящее чудо и избавив меня от гибели. Вот так-то. Когда я побывал в его доме после того дня, оказалось, что еще перед своей смертью он завещал мне вот это, — Курт приподнял руку с деревянными четками. — Как знал, — вздохнул он и, помедлив, пожал плечами: — Или, может, без «как». Просто — знал.

— Святой? — неуверенно предположил солдат, и он уточнил:

— Юрген. Святой Юрген.

— Реликвия… Стало быть, и впрямь должна защитить от всякой нечисти, — уверенно подытожил солдат.

— Повстречаюсь со стригом — проверим, — усмехнулся Курт, поднимаясь, и потянулся, разминая плечи. — Ну, с вами, как говорится, хорошо… Только вот что еще напоследок, приятель: если снова что такое услышишь, если опять заподозришь, что напоролся на стрига, лучше не лезь туда. Поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Знаю, — пожал плечами тот. — Только вот не обещаю. Увижу тварь — сдохну, но его убью; или хоть попытаюсь. Должны понимать, майстер Гессе. Не смогу просто пройти мимо. Душа не пустит.

— Понимаю, — кивнул он серьезно. — Но когда какой-то мужик страстно присосется к твоей шее — подумаешь: «меня предупреждали».

— Зубы повышибаю, — пообещал тот уверенно. — При такой жизни — наверняка они все извращенцы. За одно лишь это тварюге шею свернуть… А последний вопрос можно, майстер Гессе? Вы сами когда-нибудь живого кровососа видели?

— Доводилось.

— И… как? — разомкнул, наконец, губы один из молчаливых соратников; он пожал плечами:

— Бамбергер прав — с головой у этих ребят не все в порядке, это точно.

— Да нет стрига со здоровой психикой — en principe[116], — передернул плечами фон Вегерхоф; ночь скрадывала черты бледного лица, и насколько ему соответствует этот беззаботный тон, понять было сложно. — У каждого из нас в жизни произошло что-то. Уже одно только обращение перетряхивает всю душу, да и то, что начинается после него, пережить не так-то просто.

— «Из нас»… — повторил Курт медленно, пытаясь видеть темноту и преуспевая в этом слабо. — К кому ты себя относишь, в конце концов? Или все еще не определился?

— Conversation futile[117], Гессе — и то, что я сказал, и то, что ты спросил. Я то, что я есть, и не прозвание есть самое главное.

— Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и — к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?

— Ненавижу инквизиторов, — покривился тот с усмешкой. — Никакие самые наилучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам… Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я — помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs[118], однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма… неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое — мне.

— Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, — возразил он уверенно, — что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то — быть может, именно «поговорить» тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе…

— Ненавижу инквизиторов, — повторил фон Вегерхоф четко. — Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения — это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых — ведь я это знаю доподлинно — вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше — именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это — достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?