Одиночество в Сети - Януш Вишневский

Произнеся эти слова, он засмеялся. Хоть Кристиана и обещала ему, что «постарается», он знал, что старания эти окажутся тщетными. Он был более чем уверен, что она просмотрит всю его корреспонденцию на ICQ. Кристиана обожала знать все обо всех. А он всегда интересовал ее больше других. Он был в самом, что называется, репродуктивном возрасте, самый молодой профессор в институте, целовал женщинам руки, а она даже не могла выяснить, с какой или с какими из них он спит. А выяснить это она не могла, потому что он ни с кем не спал. И хотя Кристиане трудно было бы в это поверить, так продолжалось уже давно.

Когда он положил трубку, на постели, там, где он сидел, разговаривая с Кристианой, темнело большое мокрое пятно. Ну да, он же прибежал прямиком из-под душа. Правда, теперь он был уже сухой. Он пошел в ванную выключить свет. Возвращаясь, увидел на полу у двери белый лист бумаги. Он наклонился и поднял его. То был факс от Кристианы. Он позвонил портье и попросил разбудить его двумя часами позже.

Он ехал на такси в аэропорт и мысленно клялся себе, что никогда больше не будет пить. Похмелье было жуткое, а он не успел даже глотнуть кофе, так как проспал; к тому же радио в такси сулило торнадо в Северной Каролине. А в Филадельфию летят как раз над Северной Каролиной.

Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем-то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшего по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности. Ему никогда не забыть сцену, когда в Бискайском заливе он, бледно-зеленый, свесившись вместе с другими за борт, блевал, и вдруг прекратил и в этом состоянии полуагонии зашелся смехом, слушая, как боцман перекрикивает грохот волн:

– Матросы знают, что лучше всего в такую погоду? Нет, эти говнюки-матросы не знают! А в такую погоду лучше всего черешневый компот, потому как его одинаково вкусно и жрать, и блевать. Запомните на всю жизнь. И потом блевать – это вам не ебаться. Тут надо уметь. Кто же, мать вашу, блюет с наветренного борта?

Видимо, сейчас он был такой же зеленый, как тогда на судне, потому что стюардесса подходила к нему через каждые пятнадцать минут и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь. Этим пользовался сосед справа, огромный техасец в ковбойской шляпе, которую он не снимал ни на минуту. Пока Якуб отдавал концы, сосед при каждом подходе стюардессы как ни в чем не бывало заказывал спиртное. Время от времени он пытался даже угощать Якуба. Но Якуб с ужасом и отвращением отказывался. В этой ситуации ему казалось, что нет ничего ужаснее вкуса виски.

Турбулентность продолжалась до самого конца, и посадка тоже была чудовищная. Самолет дал такого козла, что безразличный ко всему и уже изрядно пьяный техасец пробурчал:

– Мы сели или это нас сбили?

На выходе Якуба ждал водитель машины, присланной из Принстонского университета. Ехали больше часа. Войдя к себе в номер, он тут же позвонил профессору и передвинул встречу на три часа. Затем поставил будильник, попросил портье разбудить его и запрограммировал побудку в телевизоре, в котором установил максимальную громкость. Раздеться у него уже не было сил.

Просыпался он три раза, но только телевизор заставил его пойти под душ. В кабинете профессора он был за несколько минут до установленного времени. Якуб неплохо знал его по предыдущим встречам и конгрессам. Седой старикан с большими причудами. Выпускник Цюрихского университета – он это с гордостью подчеркивал, напоминая, что и Эйнштейн закончил университет в Цюрихе, – относящийся терпимо ко всему, кроме непунктуальности, курения и женщин, занимающихся наукой. Именно в этой последовательности.

С Якубом профессор всегда разговаривал по-немецки, совершенно не обращая внимания на то, что его ассистенты и сотрудники не понимают этот язык. Во время каждой встречи он первым делом удостоверялся, что институт Якуба не сотрудничает с этими метабиологами из Гарварда, которые до сих пор не знают, что киты – млекопитающие». И всякий раз Якуб отвечал – к сожалению, в полном соответствии с правдой, – что с Гарвардским университетом они не сотрудничают. Однако умалчивал, что вот уже несколько лет они стремятся установить сотрудничество.

Шефом молекулярной биологии в Гарварде была – как Якуб узнал во время раута на каком-то очередном конгрессе – бывшая жена принстонского профессора. В научной среде обожают сплетничать, и ему рассказали по секрету, что профессор и его «бывшая» пробыли супругами сорок семь часов. С одиннадцати утра в субботу до десяти утра в понедельник, поскольку именно в этот час в штате Массачусетс открываются суды. Через сорок семь часов после заключения брака супруга профессора, доктор биологических наук, выпускница парижской Сорбонны, подала на развод. Якуб ни разу не провел с профессором более часа, но ему и этого вполне хватило, чтобы понять его бывшую жену.

На сей раз разговор – разумеется, на немецком – в кабинете профессора продлился дольше часа. Около пяти вечера Якуба отвезли в компьютерный центр клиники Принстонского университета, где ему предстояло установить и протестировать демонстрационную версию их программы. После трех часов работы, когда до конца оставалось совсем немного, он вышел поискать автомат, продающий банки с «колой». Тот должен был стоять где-то поблизости. В американском университете может не быть библиотеки, но автомат с «колой» будет обязательно. Из ярко освещенного компьютерного центра Якуб вышел в темный коридор.

– О Господи, как вы меня напугали! Я уж подумала, что это какой-нибудь дух. Вы ходите в точности как Томми. Я страшно перепугалась. Томми тоже меня все время пугал.

Якуб повернул голову в ту сторону, откуда раздавался голос. Неподалеку в темном коридоре стояла чернокожая уборщица. Выглядела она, как рабыня, собирающая хлопок на плантациях близ Нового Орлеана, с картин Теодора Девиса. Точно такие же, глубиной в полсантиметра, морщины под глазами. Такие же огромные белки глаз, испещренные красными линиями кровеносных сосудов.

– Я вовсе не хотел вас напугать. Я ищу автомат с «колой». А кто такой Томми?

– Томми тоже все время искал «колу». Работал он тут уже много лет и все никак не мог запомнить, где стоит автомат.

– Я сегодня тоже уж точно не запомню. Вы не проводите меня к автомату и не расскажете по дороге, кто такой был этот Томми?

– Вы не знаете, кто был Томми? Он работал в четырех коридорах отсюда. После того как он украл мозг Эйнштейна, все его знали. А Эйнштейна вы знаете, того самого американского еврея из Швейцарии?

Никто еще не называл Эйнштейна «американским евреем из Швейцарии». После этих слов Якуб внимательней присмотрелся к ней. Ему не удалось определить ее возраст. Иногда он задумывался, а может, и негры не способны определить возраст белых, поскольку те все кажутся им на одно лицо. Ему вспомнилась Эвелин из новоорлеанского ресторана. Толстущая, одинаковой ширины от плеч до земли, с грудями, как подушки, свисающими до поясницы.

– Как это украл мозг Эйнштейна? Кто такой был Томми? – повторил вопрос заинтригованный Якуб.

Негритянка поставила ведро, из которого переливалась пена, и уселась на скамейку у входа в туалет.

– Томми был врач. Но он никого не лечил. Потому никто его не уважал. А кроме того, он по утрам ни с кем не здоровался. Вот вы здоровались бы радостно с кем-нибудь, если бы вам нужно было распотрошить два трупа до завтрака и четыре после? А я его уважала. И Мерилин тоже. Томми был влюблен в Мерилин. В те времена мужчины и женщины еще влюблялись друг в друга. Мерилин была врачом на четвертом этаже. Я там не убирала. Она была очень красивая. Вы не будете возражать, если я закурю?

Она вынула пачку табака и принялась сворачивать сигарету.

– Разумеется, не буду. Не могли бы вы свернуть одну и для меня? А в здешнем автомате нет заодно пива?

Он вновь забыл о клятвах, которые давал в самолете. Негритянка улыбнулась.

– Пива? Нет. И никогда не бывает. Здесь, в кампусе, в сто раз легче купить кокаин, чем пиво.

– Там кто же был Томми и кем была Мерилин? – спросил Якуб, садясь рядом с ней.

Она была такая толстая, что занимала почти всю скамейку, и ему пришлось прижиматься к ней. Она подала ему самокрутку. Они сидели в темноте и курили. Две вспыхивающих огненных точки. Было тихо, и только ее низкий голос странно отдавался в пустынном коридоре:

– Мерилин, она работала в педиатрическом отделении. Дети ее любили, потому что она все время смеялась. И только если какой-нибудь ребенок умирал, она плакала. Плакала она всегда в туалете. Чтобы дети не видели. А Томми был патологоанатомом. Он резал трупы, чтобы найти в них что-то важное. Благодаря тому, что он находил, можно было спасать жизнь других больных. И хотя он делал очень нужное дело, никто им не восхищался. Кроме Мерилин. Он, похоже, чувствовал ее отношение. Это было так давно, а я помню все до мельчайших подробностей. Эйнштейна привезли перед самой полночью. Он был без сознания. И умер вскоре после полуночи. Это было в понедельник восемнадцатого января пятьдесят пятого года. Я была тогда здесь самой молоденькой практиканткой. А мне кажется, что все это было вчера. Я убирала тогда на первом, втором этаже и в подвале. Патологоанатомия находится в подвале. Томми, конечно, знал Эйнштейна и восхищался им. Тот был для него воплощением недостижимой мудрости. В Принстоне все знали Эйнштейна. Хотя бы из-за журналистов, которые гонялись по кампусу за Эйнштейном, как стая волков.