Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– А мне-то казалось, что тебе нет дела до нашего народа. Сколько раз я слышал от тебя это «нет дела». И я думал, что тебе «нет дела» и до джбрим.

– Не так, капитан! Не так. Плохо знаешь меня, капитан. Отец воспитал меня космополитом… Но мой отец – джбрим. И я – джбрим. Я говорю на лацийском и иеваним, в Риме я чувствую себя как дома. И в Коринфе, и в Милете я чувствую себя как дома. Но я джбрим – по крови и по миропониманию!

– Никогда прежде ты так со мной не говорил, – сказал Севела с сожалением.

Нируц оскалился, на лице его проявились мстительность и зло – давние, долго скрываемые.

– Рим – это жестокость, – гадливо сказал он. – Безмерная жестокость. Я жил в Риме подолгу, дважды… Я знаю этот народ. Дух Рима это примитивная чувственность и грубость. Того народа простых и честных земледельцев, который расширил Лаций до границ Ойкумены и одолел Ханнубала, – его больше нет. А может, и никогда не было… Основа романского духа во все времена неизменна – жестокость!.. Меняются лишь пределы, в которых проявляет себя романский дух. Они придумали свое идеальное прошлое… Их упоение величием своего государства, их majestas imperii – это высоокомерное равнодушие к людям в колониях и автономиях. Их общественная мораль лицемерна. На словах романские сенаторы пекутся о том, чтобы изгнать подкуп голосов с Марсова поля, рознь из курий, укротить бесчинства в театрах, воцарить справедливость и трудолюбие, возбудить охоту к добрым делам… Все – лицемерие. Романские моралисты толкуют о способности умерять дух, moderationis animi… Романские риторы провозглашают гуманность, целомудрие, справедливость – humanitate, pudicitia, iustitia… Но это – не для автономий! Мир страшен, не знаю я народа, который был бы истинно разумен и добр… Джбрим – угрюмые безумцы… Сколько они существуют, столько истребляют друг друга. Но в жестокости им далеко до романцев! А мне претит жестокость, капитан! Да, я велю гнать десятки мирных людей из Тира в Ерошолойм, под убийственным солнцем, без еды, без отдыха… Если этого не сделать, то Лонгин разглядит в галилеянах подлинную опасность для Рима. И тогда романцы растопчут Провинцию!

– А если галилеянской общины в Тире не станет, так и Лонгин уймется?

Севела в это не верил. И Туму он теперь не верил.

– Только на это и надеюсь. Только на это уповаю. Коли Лонгин не найдет в Тире галилеянского сообщества, то он отвлечется на другие свои дела. Что бы там ни рассказал Лонгину почтенный Амуни, подтверждения этому не будет. Амуни всего лишь проповедник… Мечтатель, вроде гончара Пинхора. Лонгин сможет узнать о Schola, верфях, рудниках и цехах, только если станет их искать. А с чего ему их искать? Он пошлет эмиссаров в Тир, те отпишут, что проповедник Амуни преувеличил число своих единоверцев. Если в Тире не найдут большой общины, Лонгину трудно будет склонить сенаторов к усилению Четвертого легиона. Только на это я и надеюсь.

– Когда мне выступать в Тир?

– Завтра. До рассвета.

Севела почувствовал облегчение.

«Хорошо, что не надо нестись в Тир сию минуту, – подумал он. – Мне нужно несколько часов покоя и тишины, мне нужно побыть в одиночестве… Я не хочу гнать этих несчастных в Ерошолойм. За три дня им не дойти. Это невозможно, даже конный не доберется до Ерошолойма за три дня… Они будут падать в пыль, они изнемогут от жары и жажды. А там ведь будут женщины, много женщин. И подростки…»

– Тум, от Тира до Ерошолойма больше двухсот миль… Прикажи посадить этих людей на судно, пусть их перевезут в Яффу по морю.

– Какое судно? О чем ты? Все вместительные суда у романцев. К тому же, мне передали центурию Идумеянина для охоты на зелотов. Что мне сказать Вителлию? Что я устраиваю зелотам морские прогулки? Я не могу спрятать галилеян нигде, кроме Ерошолойма! Есть резидентура в Бет-Лехеме… Но кто я такой для тамошних? Им тоже прикажешь объяснять, что отдел Гермес из ерошолоймской Службы не этапирует зелотов и сочувствующих, а прячет от проконсула Азии сектантов? Нет другого выхода. Общину галилеян надо спешно этапировать, вести окраинными дорогами, по ночам тоже вести.

– Они погибнут, – коротко сказал Севела.

– Я погорячился, когда говорил «три дня»… Но за пять-шесть дней ты должен доставить их в Ерошолойм. Я пошлю депешу в Скифополь. Оставить там галилеян нельзя. Даже часть их нельзя оставить в Скифополе – крохотный городок. Резидентура размещается в старом романском лагере… Уж и не знаю, что наплету в депеше… Тамошней резидентурой управляет лейтенант Архелай, мы с ним в дальнем родстве. Надеюсь, он даст тебе несколько крытых повозок. Посади в них женщин, и самых слабых тоже посади… Я как-то бывал в том лагере. Там много лет хранятся плащи.

– Плащи?

– Говорю же тебе – это старый, полуразрушенный лагерь романцев… Он невелик, рассчитан на две или три когорты. Пару лет назад я инспектировал скифопольскую резидентуру и помню тот лагерь. Там есть старый склад, заваленый до крыши тряпьем. В лагере хранится огромная груда старых пехотных paenula. Обряди галилеян в армейское рванье. Со стороны твой конвой сможет сойти за отряд милиции.

– Когда мне следует быть в резидентуре?

– Возвращайся после полудня. Переночуй здесь и перед рассветом выступи.

Севела встал.

– Спустись в подвал, – сказал Нируц. – Там Никодим. Простись с ним…

…когда солнце уже поднялось над крышами. Ида вышла из кухни и вопросительно посмотрела.

– Я вечером уеду, Ида, – сказал Севела. – Вернусь через несколько дней.

Она кивнула и ушла. Она привыкла к его спешным отъездам. А он знал, что сейчас Ида соберет его торбу со всем, что нужно в путешествии. Она положит в эту торбу чистую тунику, калиги, сушеные фрукты, письменные принадлежности, шерстяной плащ, одеяло и баклагу с родосским.

Севела поднялся в кабинет, сбросил с ног сандалии и сел за стол. Он придвинул к себе чистый лист, взял из подставки стилос, окунул кончик в краску. Потом отложил стилос, испачкав столешницу, поставил локти на стол и подпер лицо ладонями. Пора уже написать отцу. Он давно не писал отцу и не видел его полгода.

Он на мгновение закрыл глаза и представил, как будет гнать из Тира сто двадцать восемь человек. Они собьют ноги, они будут брести, растянувшись по пыльной дороге, самые слабые вскоре начнут отставать… Люди изранят ноги. А конвойные будут скакать вдоль растянувшейся толпы и подгонять – угрозами и древками… И то одна женщина, то другая, станет бессильно садиться в пыль, роняя пожитки. Кто-то из мужчин не стерпит, ответит на окрик, его ударят, поднимется женский вой… Может быть, кто-то в злобном отчаянии захочет вырвать у конвойного копье. Дурака заколют, отволокут тело в придорожный кустарник…

И во главе этой кавалькады – он, капитан Севела Малук, сын почтенного рав Иегуды из Эфраима.

Он, и только он окажется в ответе за медленное убийство людей, изнуренных жаждой, жарой и дорогой. Вот что уготовил ему давний покровитель и душевный друг.

«Мир становится добрее», – сказал образованный, любезный гончар. Вот вам, мастер Пинхор, эта доброта – на дороге от Тира до Скифополя скоро будет эта доброта… И много лет в резидентурах будут поминать капитана Малука (майора Малука! полковника Малука!). «Это тот храбрец, который уморил десятки людей, этапируя мирных жителей Тира в Ерошолойм?..»

И отец однажды спросит: «Когда это, яники, твоя карьера пошла в гору? Когда ты перегнал ни в чем не повинных джбрим с побережья в Ерошолойм и половину из них оставил на обочинах сарычам и шакалам?»

«Уже несколько недель, с тех самых пор как вернулся из Лидды, гнетет и другое… Я гнал сомнения, я, как теленок, послушно шел по тропке. Послушно следовал логике Тума. Но я уже не доверялся этой логике все последние недели! Я помалкивал, я соглашался и ни разу не заспорил с Тумом. Но я не поверил ему, и теперь это осознаю. Тум не лжет. Он и впрямь считает, что галилеяне навлекут на джбрим большую беду. Но я-то ведь думаю иначе. Что предпримет претор Секст Бурр? Не знаю… Как поступит этот могущественный Луций Лонгин в Риме? И этого не знаю. Действительно ли он склонит романский сенат и самого присепса к тому, чтобы ввести в Провинцию новые когорты?.. Но я не чувствую в логике Тума силы. Нет в ней силы. А он готов поступить безжалостно… Нет, я видел его безжалостность не раз, но тогда это было оправданно. Тогда в его логике была сила. А теперь он поступает… Нет, не в том беда, что он поступает жестоко. Он сотни жестоких приказов отдавал, и я выполнял те приказы, и сам был жесток… Он ошибается. Он выстроил сложное действо, добился прикомандирования Идумеянина, планирует перегнать в подвалы башни Антония Тирскую общину… И на что он рассчитывает в завершение такого похода? На то, что этот могущественный романец Лонгин потеряет интерес к галилеянам, ежели не найдет в Тире их общину? На то, что высокородный романец прекратит отыскание секты, могущей угрожать Риму? Но поступить подобным образом было бы легкомыслием. Легкомыслие не свойственно романцам. Что бы там ни рассказал Амуни на допросах, чего бы он ни утаил – Лонгин знает о галилеянах предостаточно. Не найдя в Тире галилеянскую общину, он будет искать другую. В Иотапате, в Яффе, в Апполонии. Если романский проконсул захочет найти галилеян – он их найдет. Все, что говорит нынче Тум, это его логика против логики романца. Но есть ведь еще одно противостояние – логика Тума против логики галилеян! И сдается мне, что правота галилеян сильнее правоты Тума. Они хотят, чтобы больше новых людей было в Провинции… Джбрим пережили не одно вторжение романцев. Переживут и это – по разумению Тума, неизбежное… Но будет ли вторжение? А если сотни проповедников из галилеян смогут удержать джбрим от восстания? Провинция хочет покоя… Так и романцы хотят покоя в Провинции. Тум заблуждается. И в угоду своему заблуждению он готов запятнать Службу грязным делом и меня запятнать. Я не хочу… Я не стану… Я переступлю через нашу с Тумом дружбу… Что же я – погоню несчастных без еды, без воды, сотни миль… Погоню таких, как мастер Джусем? Все доброе – во мне. И все низкое – во мне же. Сто двадцать восемь человек… Женщины будут валиться в пыль, под ноги к другим людям… Мужчины будут страдать от бессильной ненависти, их будут бить древками, как скот. А всякий из них похож на мастера Джусема. И ведь это не люди Идумеянина будут гнать галилеян по дороге – это огромный, захолустный, бессмысленный Эфраим будет их гнать. Невежественная жестокость станет подгонять древками и плетьми несчастную Тирскую общину, новых людей. Я не хочу… Я не стану…»