Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

Я человек вообще-то стеснительный, но тут набрался наконец смелости и спросил:

— Если мой вопрос не покажется вам нескромным, синьоры, скажите, чем вы так недовольны?

— Мы недовольны, — ответил мне тот, который выглядел постарше, — что этот чертов поезд идет недостаточно быстро. Если так плестись, мы прибудем на место с огромным опозданием.

Я ничего не сказал, но подумал: людям никогда не угодишь; ведь наш поезд просто поражает своей энергией и безотказностью, он могуч, как тигр, и мчится с такой скоростью, какой ни одному поезду еще никогда, наверное, не доводилось развивать; ох уж эти вечно ноющие пассажиры!

Между тем поля по обеим сторонам колеи стремительно проносились мимо, и пространство, оставшееся позади, все увеличивалось. Так что на станцию 1 поезд прибыл вроде бы даже раньше, чем я рассчитывал. Правда, взглянув на часы, я убедился, что мы идем точно по расписанию. Здесь в соответствии с планами я должен был встретиться с инженером Моффином по одному очень важному делу. Выскочив из вагона, я поспешил, как было условлено, в ресторан первого класса, где меня действительно уже ждал Моффин. Он только что отобедал.

Я поздоровался и подсел к нему, но он и виду не подал, что помнит о нашем деле: завел разговор о погоде и прочих пустяках, словно в его распоряжении еще уйма времени. Прошло добрых десять минут (а до отправления поезда осталось лишь семь), прежде чем он вытащил наконец из кожаной папки необходимые бумаги. Тут он заметил, что я поглядываю на часы.

— Вы, кажется, спешите, молодой человек? — спросил он не без иронии. — А мне, честно говоря, не по душе вести дела, когда меня подгоняют…

— Вы совершенно правы, уважаемый господин инженер, — осмелился возразить я, — но через несколько минут отходит мой поезд, и…

— Коли так, — сказал он, собирая листки энергичными движениями, — коли так, мне жаль, мне очень, очень жаль, но нам придется поговорить об этом деле как-нибудь в другой раз, когда вы, милостивый государь, будете посвободнее. — И он поднялся.

— Простите, — пролепетал я, — моей вины здесь нет. Видите ли, поезд…

— Не важно, не важно, — сказал он и улыбнулся с чувством превосходства.

Я едва успел вскочить на подножку уже тронувшегося вагона. «Ничего не поделаешь! — сказал я себе. — Отложим до другого раза. Главное — не сбиваться с курса».

Мы неслись через поля, и телеграфные провода по-прежнему дергались вверх-вниз в своих эпилептических конвульсиях, все чаше попадались бесконечные луга и все реже дома, потому что двигались мы к северу, а эти расстилающиеся впереди земли, как известно, пустынны и таинственны.

Давнишних моих спутников уже не было. В моем купе сидел теперь протестантский пастор с добрым лицом. Он кашлял. За окном проносились луга, леса, болота, а оставшееся позади пространство все росло, раздуваясь и мучая, как нечистая совесть.

От нечего делать я взглянул на часы; протестантский пастор, покашливая, последовал моему примеру и покачал головой. Но на этот раз я не спросил, почему он это сделал, ибо причина, увы, мне была понятна самому. Шестнадцать часов тридцать шесть минут. Значит, не меньше пятнадцати минут назад нам следовало прибыть на станцию 2, а она еще даже на горизонте не показалась.

На станции 2 меня должна была встречать Розанна. Когда поезд подошел к перрону, там толпилось много народу. Но Розанны не было. Наш поезд опоздал на полчаса. Я спрыгнул на платформу, пробежал через здание вокзала, выглянул на привокзальную площадь и в этот момент в глубине аллеи, вдали, увидел Розанну: она, понурившись, уходила все дальше и дальше.

— Розанна, Розанна! — закричал я что было мочи.

Но моя любовь была уже слишком далеко. Она даже ни разу не оглянулась. Ну скажите чисто по-человечески: мог я побежать за ней, мог я отстать от поезда и вообще бросить все?

Розанна скрылась в глубине аллеи, и я, сознавая, что принес еще одну жертву, вернулся в свой курьерский поезд и вот теперь мчусь через равнины севера навстречу тому, что люди называют судьбой. Так ли уж важна, в конце концов, любовь?

Дни шли за днями, телеграфные провода вдоль железнодорожного полотна продолжали свою нервическую пляску, но почему в грохоте колес уже не слышалось прежнего боевого задора? Почему деревья, показавшись из-за горизонта, уныло тащились нам навстречу, а не уносились прочь, как вспугнутые зайцы?

На станции 3 собралось не больше двух десятков встречающих. Не было там и комитета, которому надлежало меня приветствовать. На перроне я навел справки.

— Не видели ли вы здесь, случайно, такого-то комитета, — поинтересовался я, — дам и господ с оркестром и флагами?

— Да-да, они приходили. И даже порядочно прождали вас. Потом все решили, что с них довольно, и разошлись.

— Когда?

— Месяца три-четыре тому назад, — ответили мне.

В этот момент раздался свисток паровоза — надо было отправляться дальше.

Ну что ж, вперед, смелее! Хотя наш курьерский поспешал изо всех сил, конечно, это была уже не та бешеная скорость, что прежде. Плохой уголь? Не тот воздух? Холод? Устал машинист? А даль позади превратилась в этакую пропасть: от одного ее вида начинала кружиться голова.

На станции 4 меня должна была ждать мама. Но когда поезд остановился, на скамейке перрона никого не было. И шел снег.

Я высунулся как можно дальше из окна, все оглядел и, разочарованный, хотел уже было поднять стекло, как вдруг увидел ее в зале ожидания: она спала, закутавшись в шаль и забившись в самый уголок скамейки. Боже милостивый, какая же она стала маленькая!

Я спрыгнул с поезда и поспешил ее обнять. Прижимая маму к себе, я почувствовал, что она почти ничего не весит — не человек, а горстка хрупких косточек. И еще я почувствовал, как она дрожит от холода.

— Ты, наверное, давно меня ждешь?

— Нет-нет, сынок, — сказала она, счастливо смеясь, — всего каких-то четыре года.

Отвечая, она не смотрела на меня, а шарила глазами по полу, словно что-то искала.

— Мама, что ты ищешь?

— Ничего… А твои чемоданы? Ты оставил их там, на перроне?

— Они в поезде, — ответил я.

— В поезде? — Тень разочарования пробежала по ее лицу. — Ты их еще не выгрузил?

— Понимаешь, мне… — Я просто не знал, как ей все объяснить.

— Ты хочешь сказать, что сейчас же уезжаешь? Что не остановишься даже на денек?

Она замолчала и испуганно смотрела на меня.

Я вздохнул.

— А, ладно! Пусть себе поезд уходит. Сейчас я сбегаю за чемоданами. Я решил. Останусь здесь, с тобой. В конце концов, ты ждала меня четыре года.

При этих моих словах лицо матери опять изменилось: вернулось выражение радости, вновь появилась улыбка (правда, уже не такая светлая, как прежде).

— Нет-нет, не ходи за вещами, ты меня не понял! — взмолилась она. — Я ведь пошутила. Все правильно, ты не можешь задерживаться в этой глуши. А обо мне не думай. Ты не должен ради меня терять ни часа. Гораздо лучше будет, если ты уедешь сразу же. И не сомневайся даже. Это твой долг… Я мечтала только об одном — увидеть тебя. Вот мы и повидались, больше мне ничего не надо…

Я крикнул:

— Носильщик, носильщик! — (Носильщик тут же вырос передо мной.) — Нужно выгрузить три чемодана!

— Ни за что не позволю, — твердила мама. — Такого случая у тебя уже больше не будет. Ты молод и должен идти своей дорогой. Садись в вагон, скорее. Давай, давай! — И она, улыбаясь через силу, стала легонько подталкивать меня к поезду. — Ради Бога, скорее, а то двери закрывают.

Не знаю уж, как я, эгоист несчастный, снова очутился в купе, высунулся из окна и стал еще махать на прощанье.

Поезд тронулся, и очень скоро мама сделалась еще меньше, чем была на самом деле. Маленькая, горестно застывшая фигурка на пустом перроне, под падающим снегом. Потом она превратилась в черную безликую точку, в крошечную букашку на просторах мироздания и вскоре исчезла совсем. Прощай!

С опозданием, которое измеряется уже годами, мы продолжаем спешить. Но куда?

Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными непреклонными лицами: им холодно, но они в этом ни за что не признаются.

Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? А, вот они — в кармане пиджака! Назад возврата нет, это ясно.

Так поднажми же, машинист! Какое у тебя лицо? Как тебя зовут? Я не знаю тебя и никогда не видел. Беда, если ты мне не поможешь. Держись крепче, машинист, брось в топку последний уголь, пусть мчится вперед эта старая скрипучая колымага, прошу тебя, пусть она несется во весь опор и опять хоть чуть-чуть станет похожей на тот прежний паровоз. Помнишь? Пусть ворвется он в ночную бездну. Только, ради всего святого, не сдавайся, гони от себя сон. Может, завтра мы уже прибудем.