Альтернативная история России. От Михаила Ломоносова до Михаила Задорнова - Константин Пензев

Этим можно заниматься всю жизнь, но для меня это казалось игрой, которая не могла удовлетворить. Я начал писать диссертацию.

В начале написал работу, где анализировал пути развития третьего мира. С этой рукописью, где рассматривались концепции в основном советских авторов, обратился к Нодару Симония, чью работу тоже не пощадил. К счастью для меня, Нодар Александрович не обиделся, по крайней мере, не сильно на мою «простоту», и даже ответил, правда, по телефону, что в работе есть некоторые мысли, но они настолько сильно перекрываются другими местами, что… В общем надо работать.

Ответ меня не смутил. За год я переработал диссертацию в более солидный труд, что ни много, ни мало назывался «Некоторые закономерности современной стадии развития капитализма» с чем и приехал в Москву. Времени было много, поскольку отпуск я сдвоил. Направился в Институт всемирной истории к М.А. Баргу, чьи работы по формационному развитию мне нравились. Михаил Абрамович оказался где-то в Будапеште на конгрессе, поэтому, оставив для него экземпляр, позвонил Нодару Александровичу, который заведовал отделом проблем всемирно-исторического процесса в Институте востоковедения АН СССР (ИВАН). Получил лаконичный ответ: «Приходите». Беседа была недолгой, Нодар Александрович сказал, что теоретическими вопросами занимается Лев Игоревич Рейснер, к кому и следует обратиться, дал телефон. Я позвонил, и мы наметили встречу.

Знакомство состоялось в первой половине дня на московской квартире, на кухне за чаем, где я и рассказал о своих открытиях. Через час-полтора Лев Игоревич согласился поработать со мною, но обозначил, что тему придется изменить, и, поскольку я японист, то лучше, чтобы она была как-то связана с Японией. Дня через три я предложил новую тему и план «Общее и особенное в генезисе японского капитализма». Так утвердили, и началась работа: я ксерокопировал какие-то материалы, много читал. Тема-то была сформулирована как модельная (успешный завершенный процесс) для того, чтобы иметь возможность сравнить его с процессами на предшествовавшей стадии (Англия, Франция) и на последующей стадии (страны третьего мира), а я кроме базовой подготовки плюс японский и английский языки остальным материалом не владел. Все пришлось изучать с нуля.

Через какое-то время, когда я продолжал отпуск в Волгограде у родителей жены, позвонил Баргу. Оказалось, он прочел рукопись и сформулировал мнение: «Это хорошо», – а затем спросил, кто я по образованию, историк или экономист? Ответ – референт-переводчик. Я тогда еще не знал, что в этом мой шанс, ведь то, что я делал, это всего-навсего адекватный перевод, т. е. то, чему меня пять лет учили в ВИИЯ – культуре перевода чужого текста. Мы договорились встретиться, я приехал в Москву, рассказал, что уже начал с Рейснером, это его немного расстроило, было видно, что он готов поработать со мной. Но хорошие отношения сохранились. Кроме слов поддержки, он при первой встрече дал мне совет: «Послушайте Михаила Абрамовича, оставьте благоглупости советских авторов на их совести и займитесь западными авторами». Когда же Барг узнал, что я служу на Сахалине, спросил, а там есть литература? Мы потом не часто, но встречались; он дал отзыв на мою диссертацию и, хотя скупо, но вполне определенно давал понять, что ему мой склад мысли интересен и кажется перспективным.

В 1986 году, через 8 лет после выпуска из ВИИЯ я защитил диссертацию «Общее и особенное в генезисе японского капитализма (критика буржуазных концепций)». Критика «западных авторов» была, но конструктивная, а главное, чем я занимался – пытался объяснить, как японцам удалось пройти фазу модернизации, догоняющего развития. Конечно, если бы не Рейснер, не Симония, я бы никогда не защитился по такой теме.

Почему меня с моими нестандартными мыслями не отвергли, не оттолкнули? Это была не мотивированная никакими сиюминутными интересами поддержка, абсолютная случайность, «рука бога». Моя память восстановила и поставила на какое-то свое очень важное место эпизод из детства, которое до 12 лет я провел в Приморье, недалеко от Находки. Я часто ездил в пионерский лагерь, где мы ходили в походы. Было нам по 9-10, потом 11–12 лет, но нас приучали к какой-то, как мне сейчас кажется, невероятной самостоятельности: мы лазили по скалам, ходили на море, обследовали оставшиеся от войны доты и дзоты. В лучшем случае с нами были вожатые – парни и девчонки, студенты. И вот в одном таком походе мы какими-то неведомыми путями брели по речке, а они в Приморье особые, как и все речки в сопках, то по щиколотку, то по грудь. Перед этим прошли морковное поле, в руке у меня была прекрасная морковка, когда я оказался в глубокой речной яме. Плавать тогда не умел, и, видимо, начал тонуть, но кто-то из старших вытянул меня. Я не испугался, не успел, хотя помню солнечный свет через воду. Теперь понимаю, что сила, которая меня вытянула, была «рукой бога», о котором у меня не сложилось никакого представления. Это был просто «солнечный свет через воду и рука», и какие-то смешки по поводу того, что морковку я так и не отпустил. «Все в руке божьей».

О Приморье, где я родился 25 марта 1953 года и прожил до 1965, надо сказать два слова, хотя мои родственники позже, когда я к ним приезжал, не считали меня местным, говорили, что я сильно изменился и стал говорить по-московски. Я сейчас сожалею, что не задал многие вопросы своим бабкам. Прабабушка Романюк (по линии отца моей матери) прожила 104 года, и ей и ее родителям мы должны быть обязаны тем, что в столыпинскую реформу они решились уехать из-под Белой Церкви в Приморье. Почему-то родителей деда (по матери) – Полищуков – я почти не знаю, как и бабушкиных (по маме) – Корж – родственников, хотя с ее сестрой, теткой моей матери приходилось встречаться. Родители моего отца – Макаренко, чьи предки были из Полтавской области, тоже из пионеров Приморья, но добирались туда, видимо, через всю Сибирь, а не морем. Но, в любом случае, где-то половина коренного населения этого края мои ближайшие родственники. То, что деды уехали в Приморье, уберегло семью от двух мировых войн, да и от революций. Конечно, мужики уходили на фронт, когда было надо, и воевали, но мы все же не испытали того, что досталось Украине и Белоруссии в войну или того, что испытала центральная Россия от социальных новаций. Я очень благодарен дедам за крепкий корень, хотя городская культура, не приемлющая общинности, семейственности его сейчас сильно подрубила. Большая деревенская семья, где все практически родственники – деды, дядья, племянники, и даже если они разъехалась по краю или за его пределы, то сохраняют связи и любят своих непутевых, но родных, – это тот мир, который мне позже открыл тропинку к понимаю мироощущения героев греческого эпоса, к «Илиаде» и «Одиссее». Разумеется, я не чувствовал этого, когда был ребенком, тогда я просто играл с моими дядьями, младший, послевоенный посев которых был чуть старше меня, ловил рыбу, пилил бревна, колол дрова. Это была какая-то совсем другая жизнь, чем та, в которую я попал, приехав в Волгоград, куда переехала моя мать. Но все это не осознавалось до тех пор, когда я стал задумывать, увы, к сожалению, довольно-таки поздно, уже после 40, когда многих моих не стало, и некому было задавать вопросы.

К счастью, я не ощущал всей «тяжести» моей диссертации, когда после суточных дежурств читал, писал, сдавал какие-то экзамены. «Критика чистого разума», кто ее мог воспринять, готовясь к кандидатскому экзамену по философии? Это также бесполезно, как изучать «Му-Му» в пятом классе. Но работать приходилось много. Лев Игоревич общался со мной постоянно: изучал, делал замечания, но и хвалил, если нравилась постановка вопроса, а тем более решение. Десять лет он шлифовал меня в ходе многочасовых встреч. Какое-то время спустя уже после защиты Лев Игоревич сказал: «Я думал, что вы совсем не обучаемы, но вы умеете и слушать». Видимо, это была высшая оценка.

Когда я приходил, то обычно мы проводили вместе довольно много времени: беседовали, пили чай, обедали. Часто в разговорах участвовала жена Льва Игоревича – Людмила Алексеевна Демкина. Она занималась Южной Африкой, но – главное, она была основным собеседником Рейснера и знала все о его делах, тем более о немногочисленных аспирантах, которые у него были «штучным товаром», и, как говорили раньше, принимала в них участие. Мы проговаривали и то, что я написал, и темы, над которыми работал Лев Игоревич. Я участвовал в обсуждении его книг в ИВАНе и статей в журнале «Народы Азии и Африки», где раздел библиографии, занимавший значительную часть журнала, долгое время вел Александр Александрович Стариков. С ним и с его женой Зелмой у меня сложились прекрасные отношения. Это то место, где уже более 20 лет всегда рады выслушать все мои «неожиданные наработки» и, как правило, поддержать меня, хотя и не без критики и стимулирующего «скептицизма».

В конце 80-х годов мы задумали с Л.И. Рейснером новую работу. Я уже преподавал на кафедре «Военного страноведения и иностранных армий» Военного института (иностранных языков) в Москве: читал курсы и отдельные темы по Японии, Индонезии, Камбодже, Китаю, Корее, Индии, США. На первых порах требовалось значительное время для подготовки лекций, тем более что, пытаясь понять материал, я хотел заметить повторяемость, найти противоречие, которое бы объясняло динамику развития страны. По чистой случайности Институт располагался в Танковом проезде буквально через дорогу от дома Рейснера, что способствовало общению. Начал подбирать тему для докторской диссертации: «Война как средство общения»; подбирал литературу, уже явно чувствовалось, что ухожу в классическую историю, хотя и понимал ее своеобразно. Затем появилась «Географическая среда в формационном развитии Запада и Востока». Такая постановка понравилась больше; написал статью по теме диссертации, что была опубликована в сборнике, оказавшемся последним для Льва Игоревича. Его смерть была неожиданной и явно преждевременной. Рейснеру исполнилось всего лишь 61. Сейчас мне самому чуть больше 50, столько было Льву Игоревичу, когда мы встретились.