Линдгрен А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Суперсыщик Калле Блумквист [ Суперсыщик Калле Блумквист; Суперсыщик Калле Блумквист рискует жизнью; Калле Блумквист и Расмус; Расмус, Понтус и Глупыш] - Астрид Линдгрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Калле мчится обратно в гостиную и вместе с Андерсом начинает отодвигать книжный шкаф от стенки. Шкаф царапает пол, раздается неприятный скрежет. Это единственный в мире звук, который они слышат. Они не слышат, что на дороге останавливается автомобиль.
Так… так… так… еще одно усилие — и они могут заглянуть за шкаф! Бумаги там! Коричневый конверт аккуратно прикреплен к стене кнопками. У Калле дрожат руки, когда он ощупью достает свой нож и начинает отгибать кнопки.
— Подумать только, мы все-таки успели! — шепчет бледный от волнения Андерс. — Подумать только, мы успели.
Калле держит драгоценный конверт в руках. Он благоговейно смотрит на него — ведь он стоит сто тысяч крон! Да, собственно говоря, его вряд ли можно оценить в деньгах! О, какая минута триумфа, какое пронизывающе сладкое, теплое чувство удовлетворения!
И тут послышалось что-то ужасно и жуткое! Крадущиеся по веранде шаги, шорох, чья-то рука нажимает ручку двери… Тихий скрип отворяющейся входной двери.
Свет от лампы, стоящей на письменном столе, падает на их бледные лица. Они в отчаянии смотрят друг на друга, их чуть не тошнит от страха. Через несколько секунд откроется вот эта дверь, и тогда все пропало. Они пойманы, как две крысы, в западню. Те, что стоят за дверью, в прихожей, охраняют вход. Те, что стоят за дверью в прихожей, не пропустят мимо себя никого с драгоценным коричневым пакетом, который стоит сто тысяч крон.
— Быстрее, быстрее, — шепчет Калле. — Лестница на верхний этаж.
Ноги отказываются им служить, но каким-то сверхъестественным образом им все же удается выскочить в прихожую и подняться вверх по лестнице.
А потом все происходит так быстро, что разум покидает их, а мысли исчезают бесследно. Все исчезает в хаосе, и они различают лишь беспорядочный гул взволнованных голосов, хлопанье дверей, громкие крики, чью-то ругань, топот ног, бегущих вверх по лестнице, ой, кто поможет им, кто поможет? Топот ног буквально за их спиной.
Вот окно с той самой занавеской, которая так весело колыхалась на ветру ночью целую тысячу лет тому назад. Снаружи, рядом с окном, прислонена к стене лестница, путь к спасению… а вдруг… может быть… Они переваливаются через подоконник на лестницу, спускаются, нет, обрушиваются вниз и бегут, бегут так, как никогда раньше не бегали за всю свою юную жизнь. Они бегут, хотя сверху из окна раздается суровый голос, голос инженера Петерса, который кричит им вслед:
— Стой, стрелять буду!
Но они уже не способны прислушиваться к голосу разума.
Они только мчатся все дальше и дальше, хотя им следовало бы понять: борьба идет не на жизнь, а на смерть. Они бегут, бегут, и им кажется, что сердце у них вот-вот разорвется!
И тут они снова слышат топот бегущих ног — он все ближе и ближе… Где на всем белом свете можно укрыться от этих жутких шагов, эхо которых отзывается в ночи, от этих ужасных шагов, которые будут звучать в их снах до самого конца жизни?
Они мчатся вниз, к городу. Он — недалеко. Но силы у них уже на исходе. А преследователи неумолимо приближаются. Спасения нет, все пропало, через несколько мгновений все будет кончено!
И тут они замечают его! Они оба видят его! Мерцает первый уличный фонарь, и свет его падает на хорошо знакомую долговязую фигуру в полицейской форме.
— Дядя Бьёрк, дядя Бьёрк, дядя Бьёрк!
Они кричат, словно потерпевшие кораблекрушение, и дядя Бьёрк предостерегающе машет им рукой: нечего, мол, поднимать такой шум среди ночи!
Он идет им навстречу, не подозревая, что именно сейчас он им дороже даже родной матери.
Калле бросается к нему и, задыхаясь, обнимает его.
— Дядя Бьёрк, миленький, арестуй этих негодяев!
Он оборачивается и показывает пальцем в сторону преследователей. Но топот бегущих ног прекратился. Насколько позволяет глаз, в темноте не видно ни единого человека. Калле вздыхает, то ли с облегчением, то ли разочарованно — он и сам не знает. Он понимает, что преследовать киднэпперов здесь, в городе, не стоит. И в то же самое время он понимает и кое-что другое. Он не может рассказать дяде Бьёрку обо всем, что произошло. «… Я не смею впутывать полицию… до тех пор, пока Расмус не будет в безопасности» — так решительно высказался профессор. Петерса поглотил мрак. Наверняка он направляется в этот миг к своему автомобилю, который скоро отвезет его обратно на остров — и к Расмусу! Нет, нельзя вмешивать полицию, нельзя действовать вопреки воле профессора. Даже если в самой глубине души подозреваешь, что это, возможно, было бы самое разумное.
— Вот как, суперсыщик идет по следу, — улыбаясь говорит дядя Бьёрк. — Где же твои негодяи, Калле?
— Они удрали, — выпаливает Андерс, а Калле предостерегающе наступает ему на ногу.
Но это совершенно ни к чему. Андерс знает, что, когда речь идет о преступлениях, он должен уступить слово Калле.
Калле тут же превращает все в шутку, а дядя Бьёрк начинает говорить о другом.
— Да, хороши вы, нечего сказать, — говорит он. — Сегодня утром, Калле, я встретил твоего папу, и он, можешь себе представить, был страшно сердит. И не стыдно вам удирать из дому? Вы вовремя вернулись.
— Мы еще не вернулись, — говорит Калле. — Мы еще не вернулись домой.
12
Если бы кто-нибудь около двух часов ночи проходил мимо бакалейной лавки Виктора Блумквиста, он бы непременно решил, что там орудуют взломщики. Кто-то светил за прилавком карманным фонариком, а сквозь витринное стекло можно было видеть, как там движутся две тени.
Но никто не проходил этой ночью мимо лавки, и две тени так и остались неузнанными. Бакалейщик Блумквист и его жена, которые спали в комнате над самой лавкой, вообще ничего не слышали. Потому что эти тени владели искусством двигаться бесшумно.
— Я хочу еще колбасы, — промямлил Андерс с набитым ртом. — Я хочу еще колбасы и сыра.
— Пожалуйста, бери сам, — сказал Калле.
Он был занят тем, что набивал собственный рот.
И они ели не переставая. Отрезали толстые ломти копченого окорока и ели. Хватали изрядные куски самой лучшей колбасы и ели. Разламывали большие, мягкие, благоухающие караваи хлеба и ели. Срывали серебристую фольгу с маленьких треугольничков плавленого сыра и ели. Запускали руку в ящик с изюмом и ели. Брали плитки шоколада с прилавка, где лежали разные лакомства, и ели. Они ели, ели и ели — это была самая памятная трапеза в их жизни, и они никогда ее не забудут.
— Одно я знаю точно, — заявил под конец Калле. — Я больше никогда в жизни не дотронусь до черники.
Довольный и сытый, прокрался он затем по лестнице на второй этаж. Трудность состояла в том, чтобы обойти скрипучую ступеньку, потому что мама Калле с годами выработала поразительную способность просыпаться от этого скрипа, когда причиной скрипа был сам Калле. Совершенно сверхъестественное явление, с которым психологам следовало бы познакомиться поближе, считал Калле.
Но как раз теперь он не хотел будить ни маму, ни тем более отца. Он хотел лишь взять свой рюкзак, спальный мешок и некоторые другие мелочи, необходимые для жизни в кемпинге. А если бы родители проснулись, на объяснения ушло бы слишком много времени.
Правда, способность Калле обходить скрипучую ступеньку с годами тоже совершенствовалась, и он, нагруженный вещами и не потревоживший родителей, благополучно спустился вниз к Андерсу, ожидавшему его в лавке.
В половине четвертого утра мотоцикл с бешеной скоростью выскочил на дорогу, которая, извиваясь, вела к морю.
А в бакалейной лавке Виктора Блумквиста на прилавке остался клочок белой оберточной бумаги со следующим сообщением:
«Дорогой папа, ты можешь удержать мое жалованье за этот месяц, так как я взял:
1 килограмм колбасы,
1 килограмм свиных сосисок,
1 ½ килограмма копченого окорока,
10 тех самых, маленьких сырков, ну ты знаешь каких,
4 буханки хлеба,
½ килограмма сыра,
1 килограмм масла,
1 пачку спичек,
10 плиток шоколада из тех, что по 50 эре за каждую,
одну 10-литровую банку бензина на складе,
2 пакета какао,
2 пакета сухого молока,
1 килограмм сахарного песку,
5 пакетиков жевательной резинки,
10 коробочек с таблетками сухого спирта.
И возможно, кое-что еще, сейчас я точно не помню. Я понимаю, что ты сердишься, но если бы ты знал, что произошло, ты бы не сердился. Скажи дяде Лисандеру и папе Андерса, чтобы они не беспокоились. Будь добр, не сердись, может, я не всегда был хорошим сыном… Да, но лучше мне на этом закончить, а не то я расплачусь.
Большой привет маме.
Калле.
