Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

В права наследования я еще не вступил, но кто запретил бы мне сюда прийти? Оглядеть отходящие слоями обои, раздолбанные косяки, неровный исцарапанный паркет, напоминающий медовые соты. Немногочисленные фотографии. Компьютер, на системнике которого по-прежнему мигает иногда лампочка. Платья в шкафу. Посуду на кухне.

На столе графин с водой, у мойки – пустая чашка с тонким черным ободком кофе на дне. На подоконнике – трупы. Варь, твои цветы засохли. Три из четырех стоят жухлые, желтые, жалкие, один кактус держится. Представляешь? Ты умерла быстро, а они умирали от жажды еще две недели. Или сколько там? Сколько прошло? Нет, меньше… Интересно, каково это – каждый день ждать, что кто-то придет к тебе и спасет, и не дождаться?

Голое, без занавесок, окно в комнате. Рассохшаяся белая рама открывается легко. Ветер в лицо. Завтра уже апрель. Март улетает вместе со своим неопределенным серо-голубым небом, сквозняками и ОРВИ, а апрель прилетает с птицами и запахами первых робких шашлыков в лесопарке. Я тоже готов лететь. Жаль, Дмитрий, когда ему сообщат, проклянет меня всеми правдами и неправдами. Если разобраться – за дело. В мои годы уже не прыгают из окон. В мои годы углатываются таблетками и ложатся поспать, или идут в воду и не возвращаются, или цепляют веревку на крюк покрепче – делают все, чтобы поменьше осложнять другим жизнь. Записки пишут, старательно намекают на то, что «Сам, все сам, просто закопайте и оставьте, оставьте в покое, я очень устал». А я? Подростковые выверты. Ее город, и дом, и окно. Повторяющаяся смерть в «нехорошей квартире», замыкающая сама себя, как та самая лента Мебиуса: разрежешь ровно посередине – а она станет только длиннее.

На пальцах – белые следы облупившейся извести. За спиной:

– А я тебя ждал. С ранья, между прочим, караулил. Закрой окно.

Почему-то удивления нет. Вообще ничего, только тупое механическое повторение:

– С ранья?

– С четырех утра, угу.

– Привет, Жень.

Оборачиваюсь. Джуд, кажется, заявился из ванной – откуда еще, если это однушка и на кухне я его не видел? Он в очередной дурацкой рубашке, под джинсу. С подтяжками. В нелепо коротких брюках-дудочках. Торчат особенно высоко два вихра волос. Мартовский заяц как есть. И даже в руках у него чайник – электрический, белый поцарапанный самсунг.

– Пожалуйста, закрой окно. С этой стороны. Вот так.

Может, он все-таки гипнотизер. А может, просто пришел вовремя, до критической точки, когда старик с косой или кто-то более колоритный, шамкнув слюнявым ртом и мелко хихикнув, заявил бы ему: «У тебя здесь нет власти, мальчик». Смотрит он внимательно, делает наконец пару широких шагов. Носки разные. На правом, голубом, действительно зайцы. На левом, желтом – черепахи. За эти носки удобно цепляться взглядом.

– Ну и зачем? – тихо спрашивает Женя. Мне нечего ему ответить. Я считаю зайцев и черепах. – Ты бы хоть о других подумал.

Восемь зайцев.

– Я думал.

– Много?

Шесть черепах, еще полчерепахи теряется на пятке.

– Постоянно.

– Подумай еще. Никогда не лишнее.

Пора поднять голову. Что-то плывут перед глазами все эти звери…

– А что еще делать, Жень? Кроме как думать?

– Не помогает, да? – Еще шаг, на полтона мягче.

– Больше не помогает. – Безнадежно смаргиваю, перевожу тему. – Как ты сюда попал? Ключи вроде бы только у меня.

– Так у нее тоже были. Я и взял. Шухарин отдал, я сказал, что передам тебе. Хороший он парень. Не формалист сраный. И… знаешь, повезло тебе, что они не познакомились.

Значит, мы поняли с ним о Дмитрии примерно одно и то же. Воздух после этой точки дедуктивного пересечения не очень-то проходит в легкие, но надо, надо его проталкивать. И сказать нужно, правду, хотя бы себе:

– Да. В таких влюбляются накрепко. И я ее даже понял бы: все-таки я слишком…

Неожиданно у Жени сжимаются кулаки и сужаются глаза. Он даже пяткой шаркает по-бычьи, прежде чем сердито выплюнуть:

– Нет, Паш, нет. Вот это – лишнее. Ни хера ты еще не стар для нее, и вообще, что вы все как… как… нашлись мумии! – Он вздыхает, громко, как над болезным, а потом даже… рычит? Вообще не его звуковое сопровождение. – Будто после тридцати уже не живут. Если хочешь знать мое мнение, это до тридцати не живут. Только маются мифическим этим ебаным поиском себя, популяризированным Сэлинджером. Ой, кем бы стать, ой, куда бы приткнуться!

Он делает над собой явное усилие и расслабляется. Чем-то я его только что… как он там говорит… триггернул? Нет. Куда больше я триггернул себя, ведь мне есть что добавить:

– Я бы согласился, чтобы она влюбилась в кого угодно, Жень. Лишь бы она жила. А остальное неважно.

Молчим. Смотрим друг на друга – оба вопросительно и ожидающе. Джуд вдруг пересекает комнату, но несет его не ко мне. Он проходит к дивану и заваливается так, будто лежал тут всегда. В чайнике от падения булькает, и Джуд прижимает его к себе, нежно, как обожравшегося питомца. За мной Джуд наблюдает исподлобья, зато исчезло наконец колючее напряжение санитара, заготовившего шитую из крапивы рубашку. Я ничего не сделаю, уже нет, сейчас – нет. Он это знает. Томно наглаживает чайник, а на меня глядит снизу вверх – устало.

– Не тупи-и. Ладно? Я и так замотался. Ненавижу рожь, ненавижу пропасти…

У него хорошие формулировки. Циничные, тягучие, подростковые, но хорошие. Выйти в окно – это действительно затупить. Пожалуй.

– Жень, – кивнув в знак, что понял, окликаю я.

– Да?..

– А вот как ты так живешь?

– В плане? – Он по-обломовски облокачивается на подушку-валик.

– Ты похож знаешь на кого?

– На кого?

– На далай-ламу. С Тибета.

– Во-о-оу. – Он аж вскидывает брови. – Спасибочки.

– И не на какого попало. – Вспомнилось это внезапно, но от образа теперь не избавиться. – Знаешь, гуляет по сети картинка-прикол, а может, не прикол, где этот бритый духовный учитель в оранжевом своем одеянии входит в ворота монастыря. Снят он со спины, руки тоже за спиной, а в руках… пакет с едой из «Бургер Кинга». Так вот, это случайно не ты?

Джуд ржет так, что чуть с дивана не падает, даже чайник отставляет на пол.

– Не-е. Это не я. Но я мог бы! А все-таки что ты имеешь в виду?

Может, не надо было вот так откровенно, глупо, мемно. Но сейчас я понимаю: спросить стоило давно. Есть много ненужных вещей, которые я могу не знать о своих авторах и жить спокойно: во что они верят, с кем спят, что едят в тяжелые дни, что в