Тысяча и одна ночь. В 12 томах - Автор Неизвестен -- Народные сказки

— Да изольет Аллах милость Свою на аль-Хади, ее любимца, и на всех мусульман!

И, рассказав таким образом эту историю несчастной юницы, богатый молодой человек сказал своим слушателям:

— Послушайте же теперь о еще одной игре неумолимой судьбы, историю траурного ожерелья.

ТРАУРНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ

Однажды халиф Гарун аль-Рашид, услышав похвалы в адрес талантливого музыканта и певца Хашема ибн Сулеймана, послал за ним. И когда певца представили, Гарун заставил его сесть перед собой и стал умолять исполнить ему что-нибудь из его собственных сочинений. И Хашем спел кантилену[98], три строчки, с таким искусством и таким красивым голосом, что халиф, находясь на границе энтузиазма и восторга, воскликнул:

— Ты достоин восхищения, о сын Сулеймана! Да благословит Аллах душу отца твоего!

И, исполненный благодарности, он снял с шеи великолепное ожерелье, украшенное изумрудами размером с мускатную виноградину, и надел его на шею певца.

А Хашем при виде драгоценных камней не выказал радости и удовлетворения, — глаза его наполнились слезами. И печаль проникла в сердце его, и лицо его пожелтело.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И Хашем при виде драгоценных камней не выказал радости и удовлетворения, — глаза его наполнились слезами. И печаль проникла в сердце его, и лицо его пожелтело. И Гарун, совершенно не ожидавший такой реакции, был очень удивлен и счел, что его подарок не по вкусу музыканту. И он спросил его:

— Ради Всевышнего! Откуда эти слезы и эта печаль? И почему, если тебе не нравится это ожерелье, ты неловко молчишь и ничего не говоришь?

И музыкант ответил:

— Да изольет Аллах милость Свою на голову самого щедрого из царей! Но причина, которая заставляет мои слезы течь и переполняет сердце мое грустью, совсем не в том, о чем ты можешь подумать, о господин мой. И если ты позволишь, я расскажу тебе историю и объясню, почему вид этого ожерелья погрузил меня в это состояние, в котором ты меня видишь.

И Гарун ответил:

— Конечно, я позволяю тебе, потому что история этого ожерелья, которое я получил в наследство от отцов моих, должна быть в высшей степени удивительна. И мне любопытно узнать, что ты знаешь об этом, чего не знаю я.

Тогда певец и музыкант, собрав свои воспоминания, рассказал следующее:

— Знай, о эмир правоверных, что история, связанная с этим ожерельем, относится ко времени моей очень ранней юности. В то время я жил в стране Шам, я там родился.

И вот однажды вечером я гулял в сумерках по берегу озера, и я был одет в костюм арабов пустыни Шам, и лицо мое было прикрыто до глаз головным платком. И там я встретил великолепно одетого мужчину, которого сопровождали две юные девушки редкой элегантности, и, судя по музыкальным инструментам, которые они несли, это были, без сомнения, певицы и музыкантши. И внезапно я узнал в этом путешественнике халифа аль-Валида II, который покинул Дамаск, свою столицу, чтобы приехать в наши окрестности на берегу озера Табария поохотиться на газелей.

Халиф же, со своей стороны, повернулся к своим спутницам и сказал им, думая, что его поймут только они одни:

— Клянусь Аллахом! Вот араб пустыни, дикий и неумытый, но я позову его, чтобы он составил нам компанию, и мы немного повеселимся за его счет.

И он махнул мне рукой. И когда я подошел, он усадил меня рядом с собою на траву перед двумя певицами.

И вот по желанию халифа, который никогда меня не видел, одна из молодых девушек настроила свою лютню и трогательным голосом спела песню моего сочинения. Однако, несмотря на все свое мастерство, она допустила несколько небольших ошибок и даже сбилась с такта в нескольких местах. И я, несмотря на сдержанную манеру поведения, которой решил придерживаться для того, чтобы не навлечь на себя неудовольствие халифа, не мог не воскликнуть, обращаясь к певице:

— Ты ошиблась, о госпожа моя!

И молодая девушка, услышав мое замечание, насмешливо рассмеялась и сказала, обращаясь к халифу:

— Ты слышал, о эмир правоверных, что сказал нам сейчас араб-бедуин, погонщик верблюдов?! Наглец! Он не боится обвинить меня в ошибке!

И аль-Валид, посмотрев на меня с насмешкой и неодобрением, сказал мне:

— Разве в вашем племени, о бедуин, тебя учили петь и играть на музыкальных инструментах?

А я почтительно поклонился и ответил:

— Нет, клянусь своей жизнью, о эмир правоверных! Но если ты не возражаешь, я докажу этой замечательной певице, что, несмотря на все ее искусство, она допустила ошибки в исполнении.

И когда аль-Валид позволил мне это сделать, я сказал молодой девушке:

— Подтяни вторую струну на четверть, а четвертую отпусти и переходи на другой тон мелодии, и тогда ты увидишь, как это повлияет на выразительность и яркость песни, и несколько кусочков, которые ты слегка сократила, восстановятся сами собой.

И удивленная молодая певица, услыхав, что бедуин говорит в такой манере, настроила свою лютню в соответствии с тем, о чем я ей говорил, и снова запела. И это было так красиво, что она сама была одновременно глубоко тронута и удивлена. И, внезапно поднявшись, она бросилась к моим ногам, воскликнув:

— Ты Хашем ибн Сулейман, клянусь Аллахом!

И поскольку я был взволнован не меньше, чем девушка, и поскольку я не ответил, халиф спросил меня:

— Ты действительно тот, о ком она говорит?

И, открыв лицо свое, я ответил:

— О эмир правоверных, я раб твой, Хашем-табариец![99]

И халиф был чрезвычайно доволен, узнав меня, и он сказал мне:

— Слава Аллаху, Который поставил тебя на моем пути, о Хашем, сын Сулеймана. Эта девушка восхищается тобой больше, чем все музыканты своего времени, и она никогда не поет мне ничего, кроме твоих песен и твоих мелодий! — И он добавил: — Я хочу, чтобы ты с этого момента был моим другом и сотоварищем!

И я поблагодарил его и поцеловал его руку. Тогда молодая девушка, которая пела, обратилась к халифу и сказала ему:

— О эмир правоверных, в этот счастливый момент у меня есть к тебе просьба!

И халиф сказал:

— Говори!

Она же сказала:

— Я прошу тебя позволить мне отдать дань уважения моему господину и подарить ему одну вещь в знак моей благодарности.

Он же ответил:

— Конечно, позволяю!

Тогда