Комментарии к жизни. Книга третья - Джидду Кришнамурти

Внезапно один из них встал и начал танцевать, в то время как другой выбивал ритм на жестяной банке. На нем были только майка и набедренная повязка. Он танцевал с необычайным проворством, двигая бедрами и руками с легким изяществом. Он, должно быть, наблюдал не только индийские танцы, но также и танцы, проходившие в фешенебельном клубе поблизости. К тому времени собралась приличная толпа людей, которые поддержали его. Но он не нуждался ни в чьей поддержке, и танец был довольно неумелым. Все это время человек, нашептывающий молитвы, сидел там неподвижно, лишь губы и пальцы едва заметно шевелились. Маленький пруд около храма отражал свет звезд.

Мы были в маленькой, голой комнате с видом на шумную улицу. На полу лежала циновка, и все расселись на ней. Через открытое окно можно было заметить единственное пальмовое дерево, на которое взгромоздился коршун со свирепыми глазами и острым, загнутым клювом. В группе, которая пришла, было трое мужчин и две женщины. Женщины сидели напротив мужчин, и молчали. Но они внимательно слушали, а взгляд их излучал понимание, и едва уловимая улыбка была на их губах. Они были довольно молоды, окончили колледж, а теперь каждый из них имел профессию и работу. Будучи друзьями и называя друг друга по именам, они очевидно вместе обсуждали очень многие вещи. Один из мужчин вероятно в душе считал себя художником, и именно он начал.

«Я всегда думал, — сказал он, — что очень немного художников по-настоящему творческие люди. Некоторые из них знают, как обращаться с красками и кистью. Они изучили композицию и стали мастерами деталей. Они знают в совершенстве анатомию и удивительно способны на холсте. Одаренные способностями и техникой и движимые глубоким творческим импульсом, они рисуют. Но через какое-то время они становятся известными и признанными, а затем с ними что-то случается: деньги и лесть, вероятно. Творческое видение проходит, но они все еще имеют превосходную технику, и всю оставшуюся часть жизни манипулируют ею. Теперь это чистая абстракция, двуличные женщины, военная сцена с несколькими линиями, пространство и точки. Тот период проходит, и начинается новый период: они становятся скульпторами, гончарами, строителями церквей и так далее. Но внутренняя слава потеряна, и они знают только внешний романтический ореол. Я не художник, я даже не знаю, как держать кисть, но меня преследует ощущение, что есть кое-что чрезвычайно существенное, чего всем нам не хватает».

«Я адвокат, — сказал следующий, — но адвокатская практика для меня лишь средство для существования. Я знаю, что это гнилое дело, приходится делать так много грязного, чтобы делать успехи, и я завтра же отказался, если бы не мои ответственность за семью и собственный страх, который является большим бременем, чем ответственность. С детства меня влекло к религии. Я чуть не стал саньясином, и даже теперь я пытаюсь медитировать каждое утро. Совершенно определенно я чувствую, что мир слишком велик для нас. Я ни счастлив, ни несчастлив, я только существую. Но несмотря на все это, есть глубокая тоска и ожидание чего-то большего, чем это далкое существование. Что бы оно ни было, я чувствую — оно там, но моя воля, кажется, слишком слаба и неэффективна, чтобы прорваться сквозь обыденность, в которой я живу. Я пробовал уходить, но мне приходилось возвращаться из-за семьи, ну и всего остального. Внутри я разрываюсь по двум направлениям. Я мог бы сбежать от этого противоречия, забывшись в догмах и ритуалах какой-нибудь церкви или храма, но все это кажется настолько глупым и инфантильным. Просто светские приличия с их безнравственной моралью ничего для меня не значат. Я уважаем за адвокатскую практику, и мог бы продвигаться по служебной лестнице, но это даже большее бегство, чем храм или церковь. Я изучил книги и лицемерное учение коммунизма, его шовинистическая чушь — это ужасно. Всюду, куда бы я ни шел: домой, в суд, на прогулку в уединении, — эта внутренняя агония продолжается во мне, подобно болезни, от которой нет лекарства. Я пришел сюда с моими друзьями не для того, чтобы найти лекарство, потому что я читал то, что вы говорите о таких вещах, а по возможности понять эту внутреннюю лихорадку».

«Когда я был мальчишкой, я всегда хотел быть доктором, — сказал третий, — и вот теперь я доктор. Я могу и действительно зарабатываю достаточно много денег, вероятно, мог бы зарабатывать и больше, но для чего? Я стараюсь быть очень добросовестным с моими пациентами, ну вы знаете, как это. Я лечу хорошо обеспеченных, но также имею пациентов без гроша, и их так много, что даже если я мог бы лечить тысячу в день, их было бы еще больше. Я не могу им посвящать все свое время, так что я принимаю богатых по утрам, а бедных после обеда и иногда до глубокой ночи. И с таким огромным объемом работы, действительно, имеешь тенденцию становиться черствым. Я стараюсь уделять внимание бедным также, как и обеспеченным людям, но обнаруживаю, что становлюсь менее сочувствующим и теряю ту чувствительность, которая так необходима для практикующего врача-медика. Я использую все нужные слова и умею найти подход к больному, но внутри я высыхаю. Пациенты могут не знать этого, но мне это все слишком хорошо известно. Одно время я любил своих пациентов, особенно ужасно бедных. Я действительно сочувствовал им из-за всей их грязи и болезней. Но с годами я терял сочувствие, мое сердце становится черствым, моя симпатия увядает. Я ушел на какое-то время в надежде, что полная смена обстановки и отдых разожгут пламя вновь, но это не помогло. Просто там нет огня, и у меня есть просто мертвый пепел памяти. Я проявляю внимание к моим пациентам, но в моем сердце нет любви. Мне стало хорошо после того, как я вам все рассказал, но это лишь облегчение, это не настоящее. А может ли настоящее когда-либо быть найдено?»

Все мы молчали. Коршун улетел, и его место на пальме заняла ворона. Ее мощный черный клюв блестел на солнце.

Разве все проблемы не находятся во взаимосвязи? Не стоит доверять схожести, но три проблемы не отличаются по существу, не так ли?

«Выходит, — ответил адвокат, — что вроде как мои два друга и я находимся в одной и той же лодке. Мы все жаждем одного и того же. Мы можем называть это различными именами — любовью, творческим потенциалом, кое-чем большим, чем пресное существование, но в действительности у нас похожие ощущения».

«Это правда? — спросил художник. — Иногда я испытываю удивительную красоту и необъятность жизни, но те моменты вскоре проходят, и остается пустота. Пустота, которая имеет собственную жизненную силу, но она не такое, как что-то другое. Другое — вне меры времени, вне всякого слова и мысли. Когда нечто другое возникает, оно похоже на то, как если бы вы никогда не существовали, вся мелочность жизни, пытки ежедневного существования исчезают, и только лишь то состояние остается. Я познал его и должен так или иначе возвратить. Ничто другое меня не интересует».

«Вы, художники, — сказал доктор, — считаете, что отделены от остальной части нас. Вы выше других людей, имеете особый дар со особыми привилегиями. Вы, как предполагается, видите больше, чувствуете больше, живете более насыщенно. Но я не думаю, что вы так уж очень отличаетесь от инженера или адвоката, или доктора, которые тоже могут жить ярко. Я имел обыкновение страдать вместе с моими пациентами, я любил их, я знал, через что они проходили, их страхи, их надежды и отчаяние. Я так сильно чувствовал их, как вы могли бы чувствовать облако, цветок, листок, унесенный ветром, или человеческое лицо. Интенсивность вашего чувства не отличается от моей или от интенсивности чувства нашего друга здесь. Имеет значение именно интенсивность чувства, а не то, по отношению к чему кто-то имеет его. Художнику приятно считать, что его особое выражение этого — кое-что далеко превосходящее, более близкое к божественному, и я знаю, что мир замирает, затаив дыхание, когда произносят слово «художник». Но вы такой же человек, как и остальные, и наша интенсивность такая же живая, глубокая, дрожащая, как и ваша. Я не умаляю явление художника, и при этом не завидую ему, я просто говорю, что интенсивность чувства — это важная вещь. Конечно, ее можно направлять в неправильное русло, а затем в результате рождается хаос и переживания и за себя и за других, особенно если волей судьбы оказываешься во власти. Дело вот в чем. Вы и я жаждете одного и того же: вы в желании вновь пережить то, что называете красотой и необъятностью жизни, а я в желании снова любить».

«И я также ищу этого, желаю прорваться через посредственность моей жизни, — добавил адвокат. — Эта боль, которую я испытываю, похожа на вашу. Я, может быть, не способен выразить это словами или на холсте, но оно столь же интенсивно, как цвет, который вы видите на том цветке. Я также страстно тоскую по чему-то бесконечно большему, чем все это, чему-то, что принесет умиротворение и полноту».