Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - Борис Носик

— Ну а что же тогда эти все духи, непостижимые рассудку? — поинтересовался доктор Копп, стараясь скрыть иронию голоса.

— Это… — сказал Жуковский, обратясь к окну в поисках ответа. — Это как бы лучи, проникающие сквозь завесу, которой мы отделены от духовного мира. Среди ленивого покоя земной очевидности они будят душу, ей обещая нечто высшее.

— И дают это высшее? — живо спросил Копп.

— Нет, не дают, — сказал Жуковский. — Дабы не произвести в ней раздора с тем, чем она должна быть здесь ограничена. Вот откуда и наше чувство неземного ужаса, которое всякое явление духа на нас производит.

— Печально, — сказал доктор Копп, на что Жуковский задумчиво покачал головой:

— По-настоящему всякое такое явление должно было бы нас радовать, как весть желанная, явление друга из земли дальней… А вот же: мы чувствуем себя в присутствии чего-то с нами разнородного, нам недоступного, для нашей души имеющего такой же холод, какой имеет смертный труп для нашего осязания…

Доктор Копп взглянул на Жуковского предостерегающе, но Жуковский не видел его лица. Он видел сейчас белую холодную руку Милорадовича, просветленное лицо Сверчка…

— Что же означает наш ужас перед такими явлениями? — спросил Рейтерн.

— Скорее всего, это знак нам, — задумчиво сказал Жуковский, — явный знак того, что принадлежащее к иному миру и не должно быть нам доступно, пока мы принадлежим к этому. А вывод таков, что, не отрицая возможности сообщения духов с нами, не должны мы преследовать их тайны своими умствованиями, гибельными для нашего разума… Будем смиренно стоять перед опущенною завесою, радоваться ее трепетанию, убеждающему, что за нею есть жизнь. Однако не дерзнем желать даже ее губительного расторжения.

— Отчего же? — спросил доктор Копп.

— Оттого, что оно для нас было бы вероубийством, — сказал Жуковский, снова подавленный воспоминанием: не он ли сам в сообществе Виланда и прочих вечно колебал эту таинственную завесу, не он ли населил литературу сонмищем духов и привидений?

— Да, это так, — сухо и решительно подтвердила фрау Рейтерн.

— На сей счет может быть много мнений, — сказал доктор Копп. — Столько же, сколько докторов. Одни пропишут Эмс, другие — холодные ванны… Ясно только, что в конечном счете люди все-таки прибегают к медицине, к докторам.

Рейтерн взглянул на дочь с тревогой. Фрау Рейтерн сказала с вызовом:

— Во-первых, люди прибегают также и к религии. А во-вторых, вот доктор Юстинас Керн, например, вовсе не считает, что все так просто в мире.

— О да, — усмехнулся Копп. — Это большой чудак.

— И поэт, — послышался трепетный голос Элизабет. Жуковский очнулся при звуке этого голоса. Как она произнесла это слово — «поэт»! Что оно для нее означает? Она все-таки удивительная девушка…

Дела в Петербурге удалось уладить довольно быстро, так же и в Москве. Успел повидать друзей, рассказал свою историю, показывал портреты Элизабет — и был разочарован: ожидал большей заинтересованности, да и сам был несколько рассеян — мыслями уже там. Здесь опора была выбита сам не очень понимал, рассказывая, что же с ним произошло, не мог ничего объяснить убедительно. Слабым впечатлением друзей да и своей сдержанностью был огорчен: стало быть, отходит уже от них, а после и вообще отойдет — с глаз долой, из сердца вон… По-настоящему и сейчас уже некому было все разобъяснить — что ж дальше будет?

Последней остановкой его перед возвращением в Дюссельдорф был Дерпт, точнее Элисфер, «Мейерсдорфское поместье», несостоявшийся приют, где собирался доживать жизнь в обществе Мойера и воспоминаний, близ Машиной могилы. Теперь дом был продан, старый верный друг Зейдлиц, бывший студент-«медицинер», купил его за хорошие деньги с обстановкой вместе, оказав тем великую услугу.

Зейдлиц устроил Жуковскому прощальный обед с любимой его гречневой кашей — сидели, вспоминали прошедшее, даже всплакнули оба. Жуковский чувствовал отчего-то себя виноватым, непонятно перед кем — перед Машиной могилой, перед друзьями, перед Россией…

После обеда вдруг вскочил, засуетился:

— Ты подпишешь мое обещание: обещаю детей своих вырастить православными…

— Подпишу, подпишу, — соглашался Зейдлиц, его утешая: где еще дети, когда они вырастут?

Зейдлиц подписал. Надо было ехать. В последний момент Жуковский снял со стены портрет Маши, картины, изображающие Машину могилу и могилу Светланы в Ливорно. Сказал:

— Не расстанусь с вами…

И заплакал. Что он предчувствовал тогда? Знал ли, что больше уже не видеть ему родину, «страну, где мы впервые вкусили сладость бытия…»?

Скорей все же этого он не предчувствовал. Знал только, что едет навстречу своему счастью. Что так странно на склоне лет изменилась его жизнь — словно началась заново. Началась вторая жизнь, которую нагадала когда-то цыганка…

Сады были в цвету. Запах мая стоял над Европой. В Дюссельдорфе ждала невеста, прекрасная, как майский цветок.

Венчание происходило близ Канштадта в православной посольской церкви Святой Екатерины, построенной над прахом русской Екатерины, королевы вюртембергской, и венчающей холм Ротенберг. Когда Жуковский, Елизавета и Рейтерны поднимались на холм, то на фоне синего неба им видна была только церковь, и в глубине ее — зажженные свечи, алтарь, мерцающие иконы, отворенные царские ворота… Когда же немногочисленное общество вошло и двери за ними были закрыты, в церкви воцарилась удивительная тишина…

Жених сам держал над собою венец, и, конечно, состояние влюбленности, а не отсутствие воображения и опыта мешало ему разглядеть на нем шипы и пятна чужой крови, на брачном этом венце. Ну а если бы и разглядел, неужели отбросил бы его в страхе? Нет, конечно… Сказал бы: значит, судьба.

Позднее был совершен второй обряд, внизу, на равнине, в лютеранской церкви, где пастор прочел простую и назидательную проповедь.

А потом Жуковский и Елизавета уехали вдвоем в маленький курортный городок. Две недели промчались там как во сне…

— Да, да, вот это и есть счастие. И не надобно другого… — так говорил он и писал неустанно. — Тихая пристань. Семейное спокойствие… А если посланы будут испытания… Да, должны быть испытания…

— Да, конечно же, это счастье… — так говорила себе Елизавета, не решаясь открыть свои мысли никому. — Выйти замуж. Выйти замуж за Него. За лучшего из людей… Но зачем спокойствие? Отчего приют? Разве не главное — любовь? А любовь — это разве так? Разве в любви могут быть спокойствие и отдых? Разве это не горение, не страсть? Нет, конечно, нет, страсть греховна. Но ведь любовь в освященном браке может быть и страстной, так отчего же… Нет, нет, об этом нельзя, стыдно сказать, грешно даже думать. Но отчего?..