Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - Борис Носик

Он вспомнил, улыбнулся: собаку звали Розка. А Маша… Господи, она же была такой ребенок — шестнадцать лет… Нет, он ни за что и ни о чем не будет говорить с Бетси, он просто забудет, он простит, будет с ней добр и мил, чтобы потом…

За ужином лицо у нее было виноватое, а когда она подняла взгляд, то увидела, что он улыбается ей своей доброй улыбкой и вишневые глаза его при этом затуманены слезой, — лучший из людей, самый лучший, и он будет ее муж…

— Я решил, Бетси, — сказал он, — что мы закажем твой миниатюрный портрет — нет, даже два портрета, в рост и в профиль, — какому-нибудь живописцу дюссельдорфской академии. Лучшему живописцу…

— Папе, — сказала Елизавета.

— Нет, нет, — возразил Рейтерн. — Моих работ у вас много. И я пишу сейчас другое, не миниатюры. Я советую заказать самому Зону.

— Как скажешь, — согласился Жуковский. — Завтра же спрошу у Зона.

Он очень беспокоился, удастся ли Зону передать ее черты, ее хрупкость и девичью прелесть, сочетание этой наивности и чистоты с умом, религиозностью, волей. Он хотел, чтобы друзья в России, взглянув на это лицо, поняли его, поняли все — даже то, чего он сам до конца не мог понять. И, поняв, убедили бы его в чем-то, поддержали, как поддержал его мудрый Радовиц, человек, знающий жизнь, человек, чьим советом дорожат короли.

Елизавете тоже была приятна эта затея. Знаменитый Зон писал ее портреты. А главное, что Он, собираясь на родину, пожелал всегда иметь их при себе, — там, в Петербурге, где зимы так холодны, женщины так образованны и красивы, а двор так богат… Теперь она будет всегда с Ним, и Он не сможет ее забыть, как забыл в прошлый раз, когда они расстались после Верне…

Каждый день с одиннадцати до двух пополудни она теперь позировала Зону. Они посещали художника вдвоем. Она, как взрослая дама, подъезжала со своим женихом к парадному входу академии.

В тот памятный четверг, когда доктор Копп должен был у них обедать, они подъехали в спешке, опаздывая в рабочую Зона к назначенному часу. В последний момент перед выездом Жуковский вспомнил, что он должен взять с собой перо и бумагу и что-нибудь для чтения, потому что трехчасовое сидение было для него утомительным без отвлекающих занятий.

Подавая руку Елизавете, чтоб она вышла из экипажа, Жуковский отметил, что глаза ее блестят весело и возбужденно. Сеансы у Зона возбуждают ее и радуют — это была добрая затея…

Они прошли от парадного хода по длинному коридору и уперлись в дверь, откуда узкая и крутая лестница вела на площадку, на которую выходили двери нескольких мастерских.

Они помедлили перед дверью, и Жуковский почувствовал, что Елизавета крепче сжала его руку. Чтобы пойти вверх первым по узкой лестнице, он должен был освободить ее руку, но ему не хотелось говорить ей об этом. Лестница была худо освещена: одна она не решилась бы тут идти. Взглянув в ее лицо, он подумал, что она, вероятно, думает о том же — о беспокойной тени преступницы, которая бродит под кровлей бывшего дворца.

— Пойдем потихонечку. Уже пора, — сказал Жуковский, — можешь не отпускать мою руку.

Лестница была крутая, они шли очень медленно, и Елизавета все крепче и крепче сжимала его руку. Когда он с нетерпением поставил наконец ногу на самую верхнюю ступень, ему показалось, что какая-то черная полоса промелькнула у него перед глазами.

— Ты видишь? — шепотом спросила Елизавета, встав с ним вровень. — Что это?

— Что это? — Жуковский пожал плечами. Потом торопливо повлек ее к мастерской, свет которой пробивался из-под двери. — Идем. Уже поздно, милая.

Принимая ее шаль, он почувствовал, как дрожат ее плечи.

— Ну, ну, — сказал он. — Маэстро Зон усадит тебя на прежнее место. А я стану писать.

Через минуту она уже была снова и мила, и спокойна, а он смог приняться за шутливое письмо в Россию. Надо было известить старую петербургскую знакомую (ах, как она была когда-то мила!) о своем предстоящем браке.

«Знаете ли вы, где я сейчас сижу? — писал Жуковский. — В рабочей самого Зона. А зачем я сюда пришел?.. Мой милый товарищ и спутница…»

Поднимая глаза от письма, Жуковский видел Елизавету. Подолгу глядел на нее и не мог поверить…

«Эта юная прекрасная девушка меня любит, она моя невеста, и остаток жизни мы проведем с ней вместе. Может ли о большем мечтать человек такого возраста, таких достоинств, как я?»

Он повторял еще раз и еще то же самое, убеждая себя в том, что все именно так, все к лучшему, и мир прекрасен.

После сеанса у Зона они поспешили на обед, куда, кроме своих, приглашен был доктор Копп, лечивший некогда Рейтерна, а ныне перебравшийся во Франкфурт, врач высокой репутации, человек очень проницательный, чему не мешало (а может, даже помогало) его замечательное косоглазие.

За обедом разговор, конечно, зашел о сегодняшнем чрезвычайном происшествии на лестнице академии. Как выяснилось сейчас, Елизавета слышала, что кто-то идет за ней все время по лестнице, совсем близко, и она боялась даже повернуть голову, чтоб не столкнуться лицом к лицу с неучтивым преследователем, нога которого занимала прежнее место ее ноги при каждом новом шаге. К тому же ей отчетливо слышался шелест шелкового платья…

При этом сообщении воцарилось молчание, и мадам Рейтерн спросила сурово:

— Так что же случилось все-таки? Был кто-то или не был?

Жуковский пожал плечами, ободряюще взглянув на невесту:

— Такие явления, как это, навсегда останутся между «да» и «нет». Таков уж замысел Создателя, который отделил нас от иного мира таинственною завесою.

Однорукий, раскуривая трубку, сказал задумчиво:

— Если бы хоть одно явление духа могло быть доказано так убедительно, что оно сделалось бы для всех несомненно, то наша простая вера в бессмертие души превратилась бы в очевидность.

— Это верно, очень верно, — подхватил Жуковский, — но этой-то как раз очевидности нам иметь и не должно. Очевидность принадлежит к миру материальному, она есть достояние здешней жизни, заключенной в пределах пространства и времени. Наше же верховное сокровище — знание, что душа бессмертна, — отдано на сохранение не мелкому рабу необходимости, каким является разум, а вере, которая есть высшее выражение человеческой свободы.

— Ну а что же тогда эти все духи, непостижимые рассудку? — поинтересовался доктор Копп, стараясь скрыть иронию голоса.

— Это… — сказал Жуковский, обратясь к окну в поисках ответа. — Это как бы лучи, проникающие сквозь завесу, которой мы отделены от духовного мира. Среди ленивого покоя земной очевидности они будят душу, ей обещая нечто высшее.