Забытая слава - Александр Западов

За оградой Кудринской усадьбы чума тысячами подхватывала жертв, а внутри было по-прежнему спокойно. Никто не болел, и Сумароков уверился в спасительной силе полной изоляции, установленной им для домашних.

Смерть ждали каждый день, однако траурная весть пришла из Петербурга. Екатерина Княжнина прислала короткое письмо, сообщавшее о кончине матери.

Сумароков не поразился печальной новости — Петербург подготовил его к этой развязке, — но был охвачен истинный горем. Он не сумел быть хорошим мужем, сделать Иоганну богатой, как ей хотелось, больше занимался театром и стихами, чем семьею. Но ведь Иоганна сама… Впрочем, какие могут быть счеты с покойной?.. А если он вдовец, то нет препятствий для того, чтобы повенчаться с Верой и прекратить городские сплетни. Жену действительного статского советника не посмеют затронуть пасквилянты. И Вера, сердечный друг, того заслужила. Надо лишь выждать срок траура. Для приличия повременить месяц-другой.

Сумароков раздумывал: сообщить ли Вере о письме дочери или, когда наступит час, разом приказать сбираться под венец? То-то будет удивлена и счастлива! Но едва Вера вошла в кабинет звать к обеду, Сумароков по глазам ее понял, что она догадалась о петербургской эстафете и ждет его извещения.

— Да, — сказал он, отвечая на немой вопрос Веры. — Мир ее праху. Мне просить Синод не придется.

Вера перекрестилась.

— Что тебе пообещал — выполню. Будешь бригадиршей, как тебя на дворе величают, не в насмешку, а по чину, мне дарованному. Рада небось?

Не отвечая, Вера прижалась к плечу Александра Петровича.

— Что молчишь, горе ты мое луковое?!

— Не за себя рада, мне у бога просить нечего, — прошептала Вера. — За детей, за сына… Ведь я тяжела…

— Сын, сын! — улыбаясь, сказал Сумароков. — Будет у меня наследник законный. Молодец, Верка!

Он обнял Веру и крепко поцеловал ее в губы.

— Скажу стихами:

О тебе одной болею,Дорогая, тя любя,И тебя одной жалею.Я жалею лишь тебя.

— Это правда, Александр Петрович? — спросила Вера, краснея от счастья.

— Истинная поэзия — всегда правда, — ответил Сумароков.

Народ в Москве не верил, что гибнет от чумы, и называл болезнь горячкой. Говорили темные люди, что мор напускают лекаря в карантинах, что напрасно закрыли торговые бани и не позволяют собирать крестные ходы.

Чума почиталась наказанием за грехи, знаком немилости божьей. Нужно было найти понятное объяснение несчастья, и оно не заставило себя ждать.

Фабричный из суконного двора Илья Афанасьев и Семеновского полка солдат Савелий Бяков закричали о том, что знают причину болезни. Над Проломными, мол, воротами, что у Варварской башни Китай-города, висит образ богоматери, называемой Боголюбской. Его москвичи забыли, тридцать лет прошло — никто не отслужил там молебна, и даже свеча перед образом не горела. За такое непочтение хотел Иисус Христос наслать на Москву каменный дождь, но богородица упросила, чтобы вместо оного быть трехмесячному мору.

Эту басню услышал и подхватил некий поп Николай, рассказал ее с церковного амвона, и Москва пришла в движение. У Варварских ворот охотнорядские мясники и монахи сели собирать с православных деньги на всемирную свечу богоматери. Не только черные люди — купцы взапуски приносили пожертвования. Взамен кружек понадобились емкие сундуки. Попы, бросив свои приходы, стекались к иконе и наперебой пели молитвы. От заказчиков отбою не было.

Полицмейстер обратился к архиепископу Амвросию с просьбою снять икону и прекратить скопища.

Амвросий приказал перенести образ в приворотную церковь Кира Иоанна, однако сделать это не удалось. У ворот стояла двухсаженная лестница — по ней поднимались прикладываться к высоко висевшей иконе, — и молящиеся не давали страже ни подойти, ни подъехать. А попы угрожали побить игемонов — то есть начальников — каменьями.

Архиепископ советовался с воинскими командирами. Решили икону оставить на месте, силой не брать, чтобы не возмутить народ. К сундукам же приложить печать, ибо собранные деньги могут расхитить.

Пятнадцатого сентября пришла к воротам команда — шесть солдат Великолуцкого полка с унтер-офицером, два консисторских подьячих с печатью и поп Николай, разгласитель чуда, которого только что в консистории допрашивали.

Увидев солдат, народ заволновался, и едва подьячий приблизился к воротам, в толпе закричали: «Бейте их!» На пришедших бросилось множество людей, началась драка.

В ближайших церквах грянули в набат, зазвонили на Спасских воротах Кремля, наконец, во всем городе. Народ с четырех сторон бежал на Варварку с дубинами, кольями, топорами — спасать от разграбления икону богоматери, поддержать ее защитников.

«Экой звон! — сказал про себя Сумароков, выходя из дома. — Куда все бегут? Ополоумели, или, проще молвить, очумели?!»

Он положил венчаться с Верой через неделю. Служба в церкви запрещалась полицией, чтобы люди не дышали дурным воздухом, но священник храма Девяти мучеников Петр Васильев согласился уважить соседа-бригадира и обвенчать его келейно, при закрытых дверях. Сумароков не мог ждать конца морового поветрия. Не ровен час он подхватит чуму, и тогда Веру с дочкой и будущим сыном выгонят на улицу, на верную смерть.

Под колокольный набат, поталкиваемый в темноте обгонявшими его людьми, Сумароков шел на Пречистенку, где обитал его корпусной приятель Михайло Григорьевич Собакин. Что он еще оставался в Москве, было известно: начальнику Иностранного архива, одному из старших московских чиновников, фельдмаршал Салтыков, спасаясь от чумы в Марфине, поручил наблюдение за городом.

Сумароков думал пригласить Михайлу Григорьевича на свою скромную свадьбу и надеялся не встретить отказа. Все-таки вместе провели школьные годы, учились писать стихи. Правда, Собакин, начавши службу, отстал от поэзии, но разве осуждать его за это можно? Не всем дан талант, и простым усердием его не заменишь.

Других гостей Сумароков звать не предполагал. Свадьба в чумной год справлялась тайно, и особой торжественности в ней быть не могло — привенчивали дочку, и невеста снова была беременна… Да если б он и пожелал пригласить, кого довелось бы застать в городе и кто, не испугавшись злых языков, согласился украсить своей персоной обряд брака отставного поэта и крепостной его служанки? Нет, лучше не надо никого…

Дом Собакина еле светился одним окном. Ворота заперты наглухо.

Сумароков стучал минуту, другую, третью. Подождал немного — залаяла собака. Повторил удары — никто не вышел. Удивляться нечего. В Москве шалили, оставленные господами дома нередко грабили среди бела дня. Вечерами открывать было страшно. Еще ворвутся чумные, над ними ведь ничьей воли нет…

Убедившись, что Собакин его не впустит, Сумароков пошел к себе в Кудрино. Колокола звонили неумолчно. Московские люди бежали в Кремль. На город наступала ночь.

У дома Собакина остановилась карета. Слуга постучал в калитку и, не дождавшись привратника, стал кричать.

Снова залаяла собака, и кто-то со двора вбежал в сени. Вдоль окон двинулся огонек.

Михайло Григорьевич Собакин лежал в этот час на кровати, укрывшись тремя одеялами. Лакей со свечой вошел в спальню. Барин поднял голову и раздраженно спросил:

— Что там еще? Мало бит?

— Ваше превосходительство, во двор стучатся. Кричат, что его преосвященство архиепископ Амвросий прибыли.

— Опять врешь, болван? Зачем Амвросий поедет? Не отпирать!

Он махнул рукой: «Иди!» — и натянул одеяло.

Михайло Григорьевич был труслив, берегся чумы и разбойников. Под одеялом не так страшно.

Лакей не вернулся к воротам.

Карета, прождав полчаса, тронулась дальше. Человек, сидевший в ней, поехал навстречу своей гибели.

Это был архиепископ Амвросий. Он покинул покои в Чудовом монастыре, чтобы искать пристанища и защиты. Чернь волновалась у Проломных ворот. Монахи донесли, что вожаки зовут идти на Чудовку кончать преосвященного.

Амвросий приказал заложить карету и поехал к Собакину. Ему не открыли. Он велел поворотить к Петру Дмитриевичу Еропкину, но по дороге передумал — вдруг тоже не пустят? — и указал везти в Донской монастырь. Заглядывая в слюдяное оконце кареты, архиепископ всюду видел толпы людей, бежавших к Проломным воротам с криками: «Грабят Боголюбскую богоматерь!»

Из Чудова монастыря Амвросий скрылся вовремя. Вскоре туда собрались сотни голодных московских людей, обшарили уютные монашеские кельи — искали владыку, поломали мебель и отворили двери погребов. Расчетливые монахи сдавали обширные погреба виноторговцу Птицыну, и под каменными сводами было тесно от бочонков французской водки, английского пива, виноградных вин. Сутки длился разгром погребов. Пьяные засыпали у разбитых бочек, захлебывались в винных озерах.