Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

…За окном было тихо, но чувствовалось, что скоро пойдет дождь.

Князь взял сучковатое полено, с любопытством его оглядел и поставил стоймя на медный подстил.

– Прошка, подай грогу, штоф с «долгоруковкой» и холодной телятины. Да поищи мои чернила-перила.

Но, не дожидаясь, сам подскочил к секретеру и извлек из него листы желтоватой бумаги. Мгновенно, быстрым почерком что-то начертал. Высокий, худощавый, без парика, с поредевшими кудрями, князь встал в актерскую позу и с чувством начал читать:

                     Камин, товарищ мой любезный!

                     Куда как я тебя люблю!

                     С тобою в сей юдоли слезной

                     Заботы все свои делю…

                     Камин поленьями питаю,

                     Все думы в кучу созываю.

Князь перевернул полено и поведал еще одну историю:

– Была в Пензе, в монастыре игуменья Дорофея. И постригли туда надворного советника жену, Дарью Михайловну. Жила она прежде тихой семейной жизнью, только уж очень была жизнерадостная, в полном соку дама. И вздумали ее постричь в монахиню. И так жестоко, не спросясь!.. Я, конечное дело, вступился за нее. Не бог весть какие у нее грехи, но только… В обители Дарья Михайловна вздумала сделать в кельях балкончики. Ну и пошли пересуды, сплетни по городу. Поносили имя ее ни за что ни про что. Кричали: «К чему такие затеи? Анафема ей! Анафема!» Отчего же, помолясь в церкви Богу чистым сердцем, не постоять на балконе, не подышать воздухом в хорошую погоду?.. Как не вступиться было за нее! Ну и это дельце присовокупили к моим проказам.

Иван Михайлович пошевелил поленья, и пламя, словно вырвавшись из плена, заиграв, взметнулось вверх. Князь встал в торжественную позу и прочитал:

                     Все в мире лживо нас пленяет.

                     Где ж правда? – В небе обитает.

                     Внизу лишь только тень…

                     Я между тем сижу и греюсь:

                     Камин мой Двор, при нем я Царь!..

                     Сребро и злато – обольщенье,

                     Бедняк покойнее стократ…

                     Так думу думал я, вздыхая,

                     Воображал наш краткий век;

                     С собой беседу продолжая:

                     Не прах ли, мнил я, человек?

                     Постигнет и его кончина

                     Так точно, как среди камина

                     Теперь огонь щепы палит…

Андрей Воронихин, когда сталкивала его жизнь с Долгоруким, всякий раз вспоминал рассказ о его бабушке, легендарной Наталье Борисовне Шереметевой-Долгорукой. И особенно в те петербургские дни, когда ему нужна была нравственная поддержка, – с нее надо было брать пример, со схимонахини Нектарии. И он спросил о ней у Ивана Михайловича. Князь открыл письменный стол и вынул свой мемуар, где шла речь о Нектарии, и прочитал:

– «Схимонахиня, дочь фельдмаршала графа Шереметева, бабка моя родная. Она была за дедом моим, отцом моего отца, князем Иваном Алексеевичем, и по кончине его вступила сего числа в монашеский орден, в котором наконец посхимилась, и похоронена в Киеве, в Печерской лавре. Кто не знает истории сей достопамятной женщины в летописях наших? Кому не известны подвиги мужественного ее духа, героическая жизнь и кончина ее? Кто не прослезится, читая собственные ее записки о себе, ссылке мужа ее и общем пребывании ее с ним в Сибири? О ней говорить здесь много нет нужды, мало говорить о ней невозможно! Оставим собственную ее биографию. В сем сочинении рисуются одни только мои личные отношения к тем особам, коих имена приводятся на память, и так молвим только об них… Я родился еще при жизни ее, но застал ее уже в облачении монашеском.

Отец мой, путешествуя всякие три года в Киев для свидания с ней, возил и меня ей показывать. Так видела она меня полугодовым ребенком и потом четырех лет. Я худо ее помню, но знаю, что она меня очень жаловала и забавлялась моими резвостями в ее келье. Я сохранил доныне самые важнейшие ее письма к отцу моему, из которых видны смирение в духе благочестия того времени и горячая любовь ее ко мне, напоминающему ей драгоценное имя любимейшего супруга.

Рукописные ее записки… дошли до меня из рук отца моего; они были напечатаны, подлинник их у меня, как редкость священная, хранится, из особенного благоговенья к добродетелям ее. Я два раза был в Киеве и падал с умилением на гроб ее, который сровнен с землею и ничем по воле ее не украшен. Описавши мое путешествие тогдашнее в Украйне, я и об ней не пропустил с восторгом сообщить, ибо имя ее и подвиги заслуживают по справедливости вековечной памяти, по изречению Соломона: Память праведного с похвалами. Такова пребудет и ее, доколе не потеряется вовсе почтение к высоким добродетелям, к изящным подвигам души и сердца, и доколе лучи истинного християнского света будут озарять ум и сердце россиян, прилепленных к древнему своему отечеству и умеющих ценить деяния предков своих».

А дождь за окнами разошелся не на шутку. Гость и хозяин слушали его, и каждый думал уже о своем.

Спасение от бед для Элизабет

…После того, как наши герои покинули Францию, в том же направлении двинулась Элизабет Виже-Лебрен.

И вот она уже пересекла русскую границу. В жарко натопленной комнате – пышная постель с атласным одеялом из гагачьего пуха, большие и неудобные подушки да еще балдахин, не пропускающий воздух. Элизабет металась на постели, за всю ночь не уснула ни на минуту.

Близилось утро, а она боится взглянуть на себя в зеркало. Что с ней стало? Морщинки, которые уже не один год хитро вплетаются в такое милое, приятное лицо. Неужели они не смываемы?

Элизабет, должно быть, впервые изменила утреннему туалету. В комнате холодно, в России или плохо топят, или раскаляют печи так, что можно задохнуться. Ей привезли газеты о последних событиях в Париже. Невыносимо их читать, еще хуже оставаться одной, имея богатое воображение, представлять подробности случившегося. Когда Элизабет покидала Францию, надеялась, что минует пять-шесть месяцев, схлынет волна безумия, утишится Париж и можно будет вернуться назад. Однако…

Арестовали Людовика XVI. Он был хладнокровен, спокоен, как истинный король. Еще до его ареста красавец швед по имени Ферзен, давно влюбленный в Марию-Антуанетту, пытался устроить им побег. Но не удалось. Виже-Лебрен живо представляла, как остановили королевскую карету, как издевались над бедным семейством.

А начиналось все так славно, пели «Марсельезу», мечтали… «Вперед, сыны Отчизны милой!..» И вдруг – эта якобинская диктатура… Бедная королева! Людовик сказал: «Все отвернулись от меня». Сколько слез, должно быть, пролила эта красивая, гордая, умная женщина. Всю жизнь она слышала