Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов

Так и сделали. Обошли чащобу кольцом, окружили и ну орать благим матом. Такой шум подняли — спаси господи.

Не только лист задрожит, будь он сейчас на дереве, а и сам воздух. Некоторые аж голос сорвали, говорили потом с хрипотцой. Наконец двинулись вперед, рубя топорами, протыкая вилами каждый клочок земли впереди себя. При этом, наверное, каждый думал: «Сохрани, господи, лишь бы не на меня выскочил этот волк, лишь бы не на меня…»

С полчаса шумели и галдели, а продвинулись лишь на малую толику. Успели устать и потерять всякий интерес к волку.

Остановились, успокоились. Посмотрели удивленно друг на друга. Сколько кричали, старались, а без толку. Да не то что у волка, у любого другого зверя от такого шума должна бы выйти душа вон. Но переглядывайся, не переглядывайся, а что-то надо делать.

— Может, и нет его здеся? Сбежал давно, может? — сказал кто-то.

От этой мысли опять осмелели.

— Эй, волк! Выйдешь, нет, керемет?! — кричат в сторону кустов.

— А ну-ка, дай я его оттуда вытурю… Ишь какой выискался: и выйти не хочет, когда просят! — выступил вперед Семен, низенький мужичок, низколобый и волосатый, с длинными не по росту и мощными руками.

Плюнув на ладони, он крепко ухватил вилы и шагнул в чащу. Нынче он нанялся пастушить в Пиштенере, по этому случаю хватил лишку и сейчас петушится. Да и как ему не петушиться, надо же чем-то выказать благодарность мужикам за пастушью должность — пастушить куда выгодней, чем работать в колхозе.

Немного погодя из-за кустов послышались матерщина Се-мена и тонкий, писклявый щенячий визг:

— Так вас, так! Мать вашу… Так, поганый род!.. Вот вам! Давно бы надо перебить чертову породу, так перетак… Давить, колоть, в клочья рвать!..

Мужики побежали к нему за чапыжник и увидели страшную картину. Семен, скинув ватник, колет и колет вилами какое-то кровавое месиво, какие-то жуткие куски мяса. Волчата давно испустили дух, чистого места нет на них от дыр, а он все колет: руки так и играют, полные дурной силы. С азартом колет, с охотой, с каким-то одухотворением. Будто сам превратился в зверя, будто и капли жалости в нем нет к живой душе…

Мужики схватили его за руки, отняли вилы.

— Ты что, сдурел? Зачем так-то?

— Что будем делать, мужики? А вдруг волчица стоит где-то поблизости и наблюдает за нами. Несдобровать нам тогда, отомстит за такое озорство!..

Все испуганно заозирались. А пуще всех испугался Семен, аж побледнел малость, и хмель разом из головы вышибло. Почесал за ухом и подумал: «Нет уж, увольте. После этого да стану пастушить вашу скотину? Да никогда! На кой черт головой рисковать. Пусть сами пастушат, коль надо, а я жить хочу!»

А кто-то уже снимает рубаху, завязывает рукава и ворот. Поддели вилами волчат и запихали в это подобие мешка. И скорей в деревню! Скорей, чем сюда шли. Но уже без шума, молча…

Не сговариваясь, направились к избе старика, вызвали его и бросили ему под ноги мешок, пропитанный кровью. Переминаются с ноги на ногу, глаза в землю уперли. Будто говорят: нехорошее дело сделали, ты уж прости и защити нас от волка. Ведь он теперь всю скотинушку перережет в отместку. Да и самим надо как-то жить, на речку, в поле, на болото ходить… Неужели теперь только скопом везде?..

Старик тоже молчал. Смотрел на кровавые останки и молчал. А потом сказал, да нет, не сказал — бросил всего лишь одно слово, как бросают в лицо негодяю жидкую грязь, смешанную с навозом. Такое слово бросил, что повторить — язык не повернется…

Той же ночью волчица отомстила Семену: забежала во двор и зарезала недавно родившегося теленка. Не уволокла, не выпила молодую кровь, а просто вырвала горло и убежала.

Старик не знал об этом, еще под вечер он покинул деревню и направился по стопам волчицы. Не за славой охотника шел, не за богатой добычей. Что для него слава? Она нужна молодым! И добыча уже не прельщает. И сама охота, единоборство с умным и сильным зверем не волнует остывшую кровь.

Он давно понял, что волчица пришла именно к нему. Только зачем? За помощью или за подаренной когда-то жизнью? Она так и не показалась ему, лишь подавала знаки — словно заступала дорогу, напоминая о чем-то, что он должен понять сам. Понять и поступить верно. Так старая мать приходит к забывшему ее сыну, желая видеть его, но не смея показаться на глаза.

Подобные мысли последнее время все чаще приходили в голову. И представлялось уже: сама душа леса, священного для любого марийца, вскормившая и обогревшая его в младенчестве, взывает в трудную минуту к человеческой душе. А выкормыш, как кукушонок, выталкивает ее из родного гнезда, будто не понимая, что сулит ему одиночество.

Мы всё забываем и от всего отказываемся, безродные, как собаки. Старики стариков наших стариков жили родами и почитали свой тотем, своих лесных родоначальников. Посмотри на человека внимательней, и увидишь в нем древнего предка: медведя, лося, волка, лису, куницу и даже крысу иногда. Старое уходит в землю, разрастается в ней корнями. Нужно ли вырубать эти корни, истощать почву, на которой стоишь?

Каждый, и зверь, и человек, ходит своей тропой. Слабый уступает, когда пути сойдутся. Благоразумный — тоже. Но сейчас их столкнули нос к носу, не разойтись.

Собираясь на эту свою последнюю охоту, а старик чувствовал, что она в любом случае станет последней, он вдруг ощутил себя бодрым, задиристым, почти молодым. Подхватил ружье, легко вскинул на плечи рюкзак, легко пошел, но неожиданно выронил трубку и, наступив, раздавил ее. А это была куда как скверная примета… Со смущенной душой собрал он ее обломки, и мелькнула мысль: «Вот как оно? Верно, не пригодится больше…» С таким настроением он и отправился.

Подойдя к логову, внимательно осмотрел все кругом, обшарил, но свежих следов у разоренного гнезда не обнаружил. Выбрал раскидистый дуб, соорудил на ветках нечто вроде шалаша из прутьев и прошлогодних будыльев, намазал себя жиром, чтобы зверь не почуял человеческого духа. Уселся поудобнее, вытащил из рюкзака ломоть хлеба со свиным салом, поел немного, прислонился спиной ко стволу и будто застыл так. Посмотришь снизу — половодье навешало на ветки хламу: то ли лохмотья какие, то ли сено с лугов, то ли еще что. Ни дыхания не слышно, ни кашля, ни малейшего