Сыновья человека с каменным сердцем - Мор Йокаи

Только тут во вражеском стане заметили допущенную оплошность. Чрезмерная уверенность в победе побудила австрийцев выдвинуть слишком далеко вперед ракетную батарею, и она оказалась в непосредственной близости от отступавших венгров. Никому не пришло в голову, что разбитое войско может остановиться и обрушиться на своих преследователей.

Теперь, чтобы не допустить захвата ракетной батареи, австрийцам нельзя было мешкать ни минуты. Ведь венгерские гусары – бывалые воины, они не испугаются мечущего искры чудовища! Вот и пришлось недавним победителям задать стрекача вместе со всем обозом, амуницией и боевым запасом. Хорошо еще, если удастся спасти снаряды и укрыть их под защитой пехоты. Самое же ракетную батарею спасать уже было некогда: ее захватили и разбили в щепы венгерские гусары. Покончив с этим, они еще долго преследовали улепетывавших восвояси вражеских артиллеристов.

Совершив свой ратный подвиг, гусары не спеша, мелкой рысцой возвратились к стоявшим на мосту боевым товарищам.

Что и говорить, – этим дерзким налетом на зазнавшегося противника был достойно завершен день битвы! Неприятель уже не пытался больше использовать первоначальный успех. Та и другая стороны забили отбой. Находившиеся в авангарде части оттягивались назад. Разбитое венгерское войско могло теперь беспрепятственно продолжать отступление.

Отряд гусар, насчитывавший свыше двухсот всадников, направился прямо к мосту. Впереди ехал верхом на коне командир – статный, осанистый богатырь с тихо закрученными кверху усами, сверкающим взором и орлиным носом. На лице его играла горделивая улыбка.

Среди стоявших на мосту людей двоим показалось, что они где-то уже видели этого офицера. То были Эден и Маусман. Студент узнал всадника первый – ведь он встречался с ним всего лишь несколько месяцев назад, Эден не видел его лет шесть.

– «Wer kommt dort?…» – начал было боец-студент, по прослезился к не мог продолжать. Подкинув вверх шляпу, он бросился навстречу приближавшемуся всаднику, крепко обнял его и расцеловал, едва не стащив с седла.

– Ура, Барадлаи! Ура, Рихард Барадлаи!

Только тогда Элен узнал брата. Оли столько лет не видели друг друга, что могли встретиться на улице и спокойно пройти мимо. К тому же на поле брани лицо всякого человека приобретает новое, необычное выражение.

Братья обнялись. Эден плакал, Рихард смеялся. И в обоих отрядах одни плакали, другие смеялись. Гусары, пехотинцы, легионеры-добровольцы обнимали, целовали, славили друг друга – каждый на своем родном языке.

– Само небо послало тебя сюда, – обратился Эден к младшему брату.

– И старый «кофиц»[73] тоже. Во время всеобщего бегства, двигаясь со своим отрядом навстречу отступавшим, я встретился с ним и доложил о своем прибытия. А он и говорит: «Вам надо поспешить. Где-то позади остался ваш брат надо вызволить его из беды».

– Да. Не подоспей ты вовремя, через часок-другой право первородства перешло бы к тебе.

– Боже упаси! Но вот что еще поручил мне старик: если мол повстречаетесь со старшим братом Эденом, крепко его отругайте. Поэтому, держись! Итак, Элси Барадлаи, какого лешего вы околачиваетесь в зоне неприятельского обстрела? Вы – правительственный комиссар. Ваша обязанность – находиться з арьергарде, когда мы продвигаемся вперед, и быть в авангарде, когда мы отступаем. Государственное собрание послало вас сюда не для того, чтобы помогать нам драться. Кроме того, у вас молодая жена и прелестные детки. О них вы даже не подумали, гадкий человек? Вот погодите, уж я расскажу обо всем матушке!

Но при имени матери у него сразу пропала охота шутить.

Растроганный, он пожал руку брату и тихо проговорил:

– Бедная, добрая наша матушка! Будто сердцем чуяла она все это, когда пришла ко мне и сказала: «Иди туда!»

Вспомнив о матери, братья поцеловались. Ведь она была для них истинным провидением и в детские годы, и в пору возмужания. Неусыпное материнское око заботливо оберегало их и в колыбели, и на поле брани.

Бетяр[74]

После разгрома необходимо было снова создать боеспособное войско, которое могло бы через каких-нибудь две недели не только оказать сопротивление врагу, но и перейти в наступление, однако сколотить армию из павшей духом, разбитой, рассеянной массы солдат представлялось невозможным, – такое дело было под силу разве только волшебнику.

Следующую за битвой ночь Эден и Рихард провели в соседней деревушке; до самого утра они перехватывали разрозненные подразделения потерпевшего поражение войска и старались навести хоть какой-то порядок.

– Если бы нам удалось раздобыть мяса, – сказал Рихард, – все сбежались бы на запах жаркого.

Но именно раздобыть жаркое и было труднее всего.

Через деревню уже дважды проходили неприятельские войска, и после них осталось лишь незначительное количество съестных припасов. Еще можно было кое-как разжиться хлебом – удалось спасти обоз с мукой. Но мяса не было совсем, хоть шаром покати.

– Эх, самое бы сейчас время заявиться сюда Гергё Бокше с его волами! – воскликнул Эден и тут же дал указание Рихарду прочесать близлежащие заросли кустарника и выяснить, не укрылся ли там бравый гуртовщик со своим стадом. Времени для этого у Гергё было больше чем достаточно: ведь его оставили в глубоком тылу, и было маловероятно, что доблестный гуртовщик двинул свою двурогую дружину в атаку против неприятеля.

Гусары принялись за поиски Гергё Бокши и его волов. Но до позднего вечера обнаружить их нигде не удалось.

Уже совсем к ночи он объявился сам. Но пришел один, волов при нем не было. Он даже не ехал на коне, а вел его под уздцы: видимо, сошел с лошади специально для того, чтобы все видели, как сильно он хромает. Он шагал, понурившись, опустив голову, и все время кряхтел. Бокша опирался на свой топорик, как на костыль, а саблю нес под мышкой. Было заметно, что он окончательно пал духом.

Бокша так жалостно стонал и охал, в голосе его слышалась такая дрожь, что, казалось, он вот-вот умрет.

– Ну как, Бокша? Что там у тебя стряслось? – спросил Эден ковылявшего к нему погонщика.

– Ах, сударь! – горестно воскликнул бравый гуртовщик. – Великая беда со мной приключилась!.. Пропал я ни за что ни про что. Конец. мне теперь. На веки вечные. Вся поясница разбита… Пушечным ядром в двадцать четыре фунта весом.

Маусман и остальные студенты разразились неистовым хохотом, и Гергё Бокша убедился, что его россказням никто не верит.

– Волы-то где? – наседали со всех сторон на погонщика.

– Эх, кабы я знал!

– Помилуй, дружище, – сказал Эден. – Я ведь оставил тебя в таком безопасном месте, где стаду не угрожало никакой беды! Как же получилось, что сам ты удрал, а волов угнать не сумел?

– Коли угодно, расскажу вам все как есть, как оно произошло. Вот, значит, только начался бой, вытащил я из-за голенища нож, а из котомки – хлеб да сало и собирался малость перекусить. Вдруг невесть откуда немец как пальнет – я и нож и хлеб с салом чуть из рук не выронил. Думал, тут мне и конец. Ядром меня контузило, а в нем было фунтов двадцать восемь, никак не меньше. Накажи меня бог, ежели я вру! Своими глазами видел! Оно было двойное, на цепи. Два ядра друг к другу цепью прикованы. И на обоих что-то вроде бороды болтается.

– То, что вы удрали, я уже понял. Но куда все-таки подевались волы? Разве остальные погонщики не отогнали стадо в тыл?

– Не могу этого знать, прошу прощенья. Потому, как я убежал, а немец палил мне вдогонку. Так ухал из большущей пушки, что я оглянуться боялся – того и гляди башку снесет.

– С ним надо разговаривать иначе, дорогой Эден! – воскликнул, выступив вперед, Рихард. – Трус ты и шельма, Бокша! Хвастаешь тут, а сам при первом же выстреле дал тягу и оставил врагу доверенное тебе стадо! Эй, капралы! Принести сюда скамью да всыпать ему полсотни горячих!

Услыхав приказ насчет «горячих», Гергё Бокша перестал кривляться и корчиться» Он мгновенно преобразился: высоко задрал голову, ударил себя в грудь кулаком и с вызовом завопил:

– Я этого не позволю! Меня зовут Гергё Бокша! Я – из благородных!

– Тем лучше для тебя, – язвительно заметил Рихард. – По крайней мере ныть от порки будет не твоя собственная шкура, а благородная, собачья.[75]

– Ставлю в известность господина капитана, – вопил вне себя от негодования Гергё Бокша, тыча своим топориком куда-то вверх, – что всемилостивейшее Государственное собрание упразднило телесные наказания даже для лиц, не принадлежащих к благородному званию!

– Можешь обжаловать мои действия. Но только после того, как получишь все сполна. Здесь intra dominium[76] мы парламента устраивать не будем. Напра-во! убирайся прочь! Уведите его да всыпьте хорошенько.

Увы! С Гергё Бокшей произошло то, чего он до сих пор еще никогда не испытывал. Его высекли на славу, и близкое знакомство с ремнем, прозванным гусарами фарматрингом, повергло его в такое состояние, что он орал благим матом.